Только выпустив Люсю на улицу и захлопнув за собой калитку с овчаркой, мама наконец обругала старуху.
— Ишь, собака у ей на заборе! Да она сама хуже той собаки! Приходите, говорит, к мене, пожалуйста, Нюшенька. Надо бы нам к Рождеству прибраться, — передразнивая Еремевну, со слезой в голосе шептала мама. — Два рубля она мене, дочк, посулила, а дала только рупь с полтиной. Христа на ей нет! Икон понавесила, а невинного ребенка ни за́ что ни про́ что облаяла! — уже громко возмущалась она, когда, перепрыгнув через сугроб, они пересекли широкую, расчищенную трактором дорогу, отделявшую красивый просторный дом в бескрайнем заснеженном саду от их коммунальной избушки с общим палисадником. — Помяни мое слово, ноги моей больше у ентой старой собаки не будет!
— Ты никогда-никогда больше не пойдешь к ней убираться? — обрадовалась Люся и, забежав вперед, с надеждой заглянула матери в глаза. — Не пойдешь, правда?
Но Нюша обреченно вздохнула:
— Ох, Люсинка! Да как не пойти? Денежки-то нам ой как нужны! Осенью тебе, чай, в школу, по́ртфель купить надо, самый лучший, форму — юбка в складку, два фартучка опять же. Чтобы от людей не стыдно было.
Получалось, что без Еремевниных рублей никак не обойтись. Однако для себя Люся твердо решила: ни за что больше к ней не пойду! И, возможно, не изменила бы своего упрямого детского решения, если бы однажды, в середине солнечного мая, когда вишневые сады покрылись белыми кружевами, Нюша, вернувшись из дома напротив, не рассказала, что к старухе приехали родичи: мужчина очень хороший, положительный, женщина такая вежливая, симпатичная, и с ними дочка, черненькая, бедовая, все по деревьям лазает, годков восемь-девять ей.
— Ну и ловка эта Еремевна! — беззлобно засмеялась Нюша, усаживаясь за швейную машинку строчить пододеяльники тете Марусе. — Пока здоровая была, никого на порог не пущала. Теперь, вишь, захворала, давление у ей, так сразу родичей отыскала. На все лето их жить позвала. Боится, знать, одна-то. Они вроде и согласились. А что ж? Дом большой, вишни, яблоки, кружовник. Девчонке здесь хорошо будет. Ты к ей сбегай, Люсинка. Очень звали тебе. Одной-то, без подружки, ей, чай, скучно.
— Нет, не пойду! — заупрямилась Люся, но через некоторое время тоже заскучала: мама все строчила белую материю и ярких лоскутков на платье кукле Верушке сегодня не предвиделось.
Даже не взглянув в сторону дома, куда ее приглашали, Люся направилась вниз, под горку по черной дороге, как прозвали их улицу, от шоссе до самого леса засыпанную черным, колючим шлаком из паровозных топок. Сорвала на заболоченной сырой опушке три столбика хвоща с будто бы выточенной из дерева макушкой, добавила к ним три синие фиалки, распустившиеся сегодня возле березки с кривой елочкой, забралась на склон песчаного бугорка, где росли «кошачьи лапки» — белые, розовые и красные, и просто так, вовсе не собираясь знакомиться с какой-то там девочкой, не спеша пошла обратно по дороге.
На высоком заборе Еремевны сидел чужой мальчишка в синих трусах, клетчатой рубашке и в кепке с козырьком.
— Иди ко мне! Будем дружить! — крикнул он, спрыгнул в сад и распахнул калитку. — Заходи, меня зовут Нонна. Ты Люся, да?
— Да… А ты мальчик или девочка? — спросила Люся, потому что никогда раньше не слышала имени Нонна.
— К сожалению, девочка! — тяжело вздохнула та и в доказательство сняла кепку, из-под которой вывалилась короткая темная косичка. — Твоя мама сказала, что ты боишься нашу бабушку. Не бойся, она сейчас спит… зубами к стенке!.. Ха-ха-ха!..
Такое отношение к вредной старухе Люсе понравилось, и она протянула дачнице, наверное, никогда в жизни не видевшей лесных цветов, свой букетик: «Бери, это тебе». У той глаза загорелись так, как у мальчишки не загорелись бы никогда.
— Какие красивые! Покажешь, где растут? Будем с тобой делать гербарий.
В дальнем углу сада, возле бревенчатого сарая, всегда запертого на висячий замок, а сегодня — с распахнутой настежь дверью, так что в его темной, загадочной глубине были видны аккуратно составленные лопаты, лейки, грабли и новенький блестящий подростковый велосипед, — они уселись на красно-синий надувной матрас.
— Вообще, Надька нам не бабушка, — вдруг доверительно сообщила девочка. — Она молодая жена маминого дедушки.
— Молодая? — изумилась Люся, и это вызвало новый взрыв хохота.
— У моей мамы была бабушка, — стала шепотом объяснять хохотунья. — Она умерла, и дедушка женился на молодой и красивой. На сорок лет моложе себя. Купил ей этот дом с вишневым садом, осыпал ее драгоценностями — бриллиантами, изумрудами, сапфирами. Возил в Париж, Баден-Баден, на воды, в Ниццу. Надорвался и умер…
— Где же это он надорвался? В Париже? — хитренько сощурившись, спросила Люся, заподозрив, что эта городская воображала считает ее деревенской дурочкой и, решив посмеяться над ней, сочиняет всякие небылицы.
Врушка ни капельки не покраснела и дернула острым плечиком, как будто и сама не очень верила тому, о чем рассказывала.
— Не знаю. Так мама говорила папе, а я подслушала. Знаешь, моя мама не хотела ехать сюда, но папа сказал: кто старое помянет, тому глаз вон! Мама, разумеется, согласилась. Она всегда соглашается с папой, потому что он у нас самый умный. Хорошо, говорит, Юрочка… Юрочка — это мой папа… возможно, Надька действительно любила дедушку. Ведь она больше так и не вышла замуж и с двадцати двух лет носит по дедушке траур… А теперь давай играть в кораблекрушение! — неожиданно закричала девочка и принялась как чумовая прыгать на матрасе. — Думаю, здесь мне будет привольно! Не то что в этом идиотском пионерском лагере! Ты когда-нибудь была в пионерском лагере? Нет? Счастливая! А я была. Правда, только полсмены. Я взбунтовалась, и папа меня сразу забрал. Понимаешь, там целый день командуют, а я этого не люблю. Я люблю свободу! Ура-а-а-а! — Подскочив высоко-высоко, она, как обезьянка, уцепилась за ветку, и с закачавшейся вишни, будто снег, посыпались на землю белые лепестки.
В детстве Люсю восхищало Нонкино свободолюбие, и она, младшая, пыталась подражать старшей подружке, но вспышки неповиновения и бунтарства, как правило, заканчивались одним и тем же — горючими пораженческими слезами. И не удивительно: во-первых, характер не тот, а во-вторых, у Нюши особенно не забалуешь. Это вам не прогрессивные интеллигенты Заболоцкие, внешне, может, и недовольные фортелями дочери, но в душе уважавшие ее стремление к равноправию. В результате столь толерантного воспитания получилась раскованная, независимая личность, которая так нравится себе самой, что просто обзавидоваться можно.
…На завтрак, судя по остаткам в тарелке и крошкам на полу, гражданка Заболоцкая, ничуть не переживая по поводу незастегивающихся брюк, лопала макароны с энным количеством масла и сдобный кекс с изюмом. Вместе с макаронами кошмарная неряха вкушала и пищу духовную: кроме жирной посуды на столе кучей лежали раскрытые книги, бумаги с синими каракулями, документы из архива.
Книги валялись и на диване в столовой. И под диваном — на липком, сто лет не мытом полу. На подоконнике красовались миска с шелухой, засохший огрызок яблока, апельсиновая корка с загашенными в ней окурками и бесформенный от времени и стремительно увеличивающихся габаритов когда-то белый лифчик. Представить, как Нонка грызла на подоконнике яблоко, лузгала семечки или курила, не составляло большого труда, но лифчик явно выпадал из логической цепочки, как лишнее слово в детской игре. Если только Заболоцкая не устраивала стриптиз у открытого окна.
Куда же она, зараза, пропала? Полоумная, честное слово! — все сильнее негодовала Люся. В кои-то веки выбралась к этой чуме в гости, а та уже полтора часа шляется неизвестно где! Не говоря уж о том, что Нонке даже в голову не пришло хотя бы элементарно навести порядок перед приходом подруги. Вряд ли она копила грязь нарочно — мол, Люська придет, уберет, — но так или иначе почти каждый раз, вместо того чтобы попивать кофеек и ля-ля-бу-бу в расслабленной позе, Люсе приходилось заниматься уборкой в запущенной донельзя квартире, облачившись в линялый халат, кажется, еще Елены Осиповны и рискуя испортить маникюр. Потому что в отличие от Заболоцкой она, хоть убей, не могла расслабляться в таком бардаке.
Бывшая родительская спальня, превращенная в склад всякого барахла: ржавый мужской велосипед, неподъемный цветной телевизор выпуска восьмидесятых — предмет лютой ненависти, похороненный под гвоздистыми рамками от эстампов и изъеденными молью здоровенными валенками с галошами, подшивки газет времен перестройки, сваленные в углу, — по стилю напоминала интерьер дачи мадам Кашириной лет этак десять назад.
Зинаиде бы Нонку в сватьи, вот был бы классный тандем! Интересно, кто из интеллигенток взбесился бы первой, усмехнулась Люся, контрабандой складывая часть пыльных газет в найденный тут же большой пакет с остатками арматуры от люстры…
