— Ох, щи хороши! — то и дело повторяла она, с присвистом втягивая в себя горячее жирное пойло, в то время как Люся, сморщив нос, вылавливала ложкой желтые кусочки сала и складывала их на краю тарелки рядом с надписью синим по серо-белому «Мособщепит». Такими тарелками, десять штук на рубль, снабжала всех желающих Шурка Воскобойникова.
— Не хошь, не ешь! — сердилась мама, но недолго. — Ладно, доча, не кушай, Васька дожрет. Будем с тобой чай пить.
Вот это совсем другое дело! Чай с песком, четыре ложки на бокал, и с повидлом, намазанным на печенье, Люся очень любила. Выпивала бокала по два, по три, так что внутри делалось жарко и начинали слипаться глаза.
Спать ложились рано — в девять часов, потому что Нюша поднималась в пять утра, чтобы успеть принести дров из сарая, два ведра воды из обледеневшей колонки со скользким катком вокруг и протопить остывшую за ночь беленую печку-голландку. Мать засыпала мгновенно, и ее тяжелый храп прямо в ухо страшно раздражал и мучил Люсю. Брезгливо высвободившись из-под обнимавшей ее материнской руки, она переворачивалась на правый бок, лицом к стене, и старалась отвлечься мыслями о чем-нибудь прекрасном. Например, как в ближайшую субботу отправится в гости, с ночевкой, к Заболоцким. Сядет на автобус до ВДНХ, после — в метро до «Проспекта Мира». Там первая пересадка. Вторая — на «Киевской». Через остановку выйдет на «Смоленской»… Приедет, наверное, прямо к обеду. У Заболоцких обедают поздно, ближе к вечеру. В субботу с утра Елена Осиповна ходит в бассейн и на занятия икебаной, а Юрий Борисович, с большим портфелем, — по книжным магазинам, в «Диету» и в кулинарию ресторана «Прага». На обед будут бульон с готовыми пирожками, жареные антрекоты и персиковый компот из железной банки. Такой вкусный! Пальчики оближешь! А может быть, Юрий Борисович купит девочкам еще и мороженое.
Она обязательно поблагодарит за каждое кушанье и не «спасибочки!» скажет, как Нюша, а «большое спасибо», как говорит Елена Осиповна. После обеда взрослые разойдутся по комнатам читать газеты и журналы, а они с Нонночкой быстро уберут со стола, помоют посуду — не в жирном тазике, а горячей водой из-под крана — и побегут в детскую. Здорово, когда у человека есть своя комната! Пусть даже самая маленькая. Хотя не такая уж и маленькая, если посчитать, сколько всего в ней помещается. Письменный столик у окна, тахта, пианино, полки с книжками и всякими настольными играми, шкафчик для платьев и даже станок — толстая круглая палка, прикрепленная к стене: держась за нее, Нонна повторяет балетные па, которым ее учат в хореографическом кружке Дома пионеров.
С Нонной Заболоцкой Люсе всегда очень-очень интересно. Плотно закрыв дверь, они шушукаются, обсуждая школьную жизнь, книжки, фильмы. Нонна по секрету рассказывает, что на днях ходила в кино с мальчиком из 8-го «б». Видимо, он в нее влюбился. Влюбился? Ну так что ж? Ничего особенного. Как в нее не влюбиться? Длинноногая худенькая девочка с огромными черными глазами и модной короткой стрижкой кажется Люсе воплощением изящества и красоты. Люсе тоже хочется постричься, но мама ни за что не разрешит ей отрезать эти противные, толстые, белобрысые косы, которые надо еще и заплетать каждое утро по десять минут, вместо того чтобы поспать подольше.
— А ты никого не спрашивай, пойди в парикмахерскую и отрежь! — советует Нонна. — Я сама так сделала. Предки побурчали-побурчали и успокоились.
— Нет, моя мама быстро не успокоится. И учительница у нас очень строгая. Одна девочка, Таня Морозова, постриглась, так она ей поставила тройку по поведению.
— Она что, полная дура, эта твоя учительница?
— Что ты! Нина Антоновна очень умная, но совсем пожилая. Она еще в гимназии училась. А там у них были строгие порядки. Нина Антоновна нам рассказывала, как классная дама не хотела пускать ее в класс из-за того, что у нее на лбу вились волосы. Просто от природы. Тащила в туалет, мочила голову водой и снова туго-туго заплетала ей косы.
— И поэтому теперь она считает своим долгом так же измываться над вами? Удивляюсь, почему вы не протестуете против подобного произвола. Что за рабская психология! Пожаловались бы директору или, еще лучше, написали бы на эту старую хрычовку телегу в роно. Лично я никогда бы не потерпела такого издевательства над личностью!
Люся уже и не рада, что завела этот разговор.
— Что сегодня будем делать? — осторожно спрашивает она исполненную презрением к ее рабской психологии подружку, которая стоит у станка и с отрешенным видом, будто Люси здесь вовсе и нет, делает свои балетные упражнения.
— Не знаю… хотя нет, знаю! — оживляется балеринка и, бухнувшись рядом на тахту, шепчет: — Мама с папой скоро уйдут в театр, и мы с тобой будем читать Мопассана…
Отрывки из «Милого друга» повергают Люсю в такое страшное смущение, что она заливается краской. Нонка, читавшая Мопассана уже сто раз, хихикает, смеется, падает, будто Жорж Дюруа, перед ней на колени: «Клотильда, как я жажду обладать вами!» — потом стаскивает скатерть со стола и, завернувшись в нее, молитвенно складывает руки: «Сжальтесь надо мною, Жорж! Я так боюсь остаться с вами наедине!» Настроение у Люси меняется — ей смешно, она уже готова включиться в игру и побеситься вместе. Они носятся друг за другом по квартире, выкрикивая: «Вы разрываете мне сердце, сударыня!» — «Ах, Жорж, я в вашей власти, делайте со мной, что хотите!» — хохочут, наряжаются, красят губы, брови, бьют по клавишам пианино. Утомившись, падают на диван и включают телевизор. А там — «Гусарская баллада»! И вот уже Нонна с рюмкой самого настоящего вина танцует на столе, подражая Татьяне Шмыге: — «Я пью, все мне мало! Уж пьяною стала!..»
К десяти часам умытые паиньки-девочки кипятят чайник, расставляют на подглаженной скатерти чешский сервиз с зелеными ромбиками: чашки с блюдцами, тарелочки, сахарницу, полную рафинада. Режут батон тонкими ломтиками, сыр, докторскую колбасу. Театралы, переполненные впечатлениями от потрясающего спектакля, пошли с Маяковской, из «Современника», домой пешком, по дороге замерзли, проголодались и теперь очень довольны, что стол уже накрыт, а на плите горячий чайник: «Какие же у нас девочки молодцы!» Елена Осиповна и Юрий Борисович словно бы не отделяют родную дочку от чужой, и Люсе это ужасно приятно. Какие же они все-таки добрые, замечательные люди!
Вот бабка у Заболоцких — та совсем другая. С ней не поговоришь и не посмеешься. Живет одна в большом доме за высоким забором. Люся пробежит мимо, возвращаясь из школы, посмотрит: длинная дорожка от калитки к дому расчищена — сугробы с двух сторон метровые, — из трубы к небу тянется столбик дыма, значит, жива Надежда Еремеевна, но зайти навестить старуху не решится, хотя Елена Осиповна очень просила приглядывать за бабушкой. Только как же за ней приглядывать? Калитка у нее всегда на запоре, а на калитке — железная табличка: «Осторожно, во дворе злая собака!» — с оскаленной мордой страшной овчарки. Овчарку эту Люся не боится: никаких собак у старухи нет и в помине, это она так отпугивает воров и непрошеных гостей, однако зайти все равно неудобно. Если человек не хочет, чтобы к нему заходили соседи, так зачем ему надоедать? Через неделю-другую Надежда Еремеевна обязательно позовет к себе Нюшу убираться — мыть полы, выбивать на снегу коврики, вытирать пыль со старинной тяжелой мебели, самовара и хрупких сервизов, — тогда уж и Люся вместе с матерью сходит в сумрачный дом с зашторенными бархатом окнами.
— Добрый день, Надежда Еремеевна! — поздоровается Люся. Теперь она уже не выпалит, как, наученная матерью, выпалила в детстве: «Здравствуйте, бабушка! Как ваше здоровье?» — потому что до сих пор помнит презрительную усмешку, искривившую бледные морщинистые губы.
— Я вам, моя милая, не бабушка, — процедила тогда высокая, худая старуха в черном шуршащем платье, со снежно-белыми волосами, собранными на затылке в пучок. — Это раз. Во-вторых, спрашивать человека старше себя о здоровье невежливо. Вас ведь никто не спрашивает, как ваше здоровье?
Маленькая Люся покраснела, заплакала, не понимая, чем она так провинилась, чтобы говорить ей «вы», и зарыдала в голос, когда мама, вместо того чтобы защитить ее и утешить, схватила за руку, усадила в угол и зло шикнула: «Тихо, не реви!»
— Какая у вас, однако же, девочка дикарка, — сказала старуха и, опираясь на палку, направилась к себе в спальню.
— Вы уж извиняйте нас, Надежд Еремевна! Мы люди простые, хорошим манерам не обученные! — весело, будто ничего не случилось, крикнула ей вслед Нюша, подхватила ведро и швабру и понеслась мыть полы на втором этаже.
Только выпустив Люсю на улицу и захлопнув за собой калитку с овчаркой, мама наконец обругала старуху.
— Ишь, собака у ей на заборе! Да она сама хуже той собаки! Приходите, говорит, к мене, пожалуйста, Нюшенька. Надо бы нам к Рождеству прибраться, — передразнивая Еремевну, со слезой в голосе шептала мама. — Два рубля она мене, дочк, посулила, а дала только рупь с полтиной. Христа на ей нет! Икон понавесила, а невинного ребенка ни за́ что ни про́ что облаяла! — уже громко возмущалась она, когда, перепрыгнув через сугроб, они пересекли широкую, расчищенную трактором дорогу, отделявшую красивый просторный дом в бескрайнем заснеженном саду от их коммунальной избушки с общим палисадником. — Помяни мое слово, ноги моей больше у ентой старой собаки не будет!
