— Дважды его не совершают, — защитился Хаим.
— Да ты не член, ты голову мне отрежь! — воскликнул выкрест, теша себя похабством. — Голову! — И уронил ее на стол.
Его могучие руки сжимали кружку.
— Выгнали? — простодушно спросил свадебный музыкант Лейзер. Он лежал на доброхотной кровати с резной спинкой, и в изголовье у него, на дереве, парили бесполые ангелы — свидетели чьей-то любви и жизни.
— А вам какое дело? — не поднимая головы, прохрипел Юдл-Юргис.
— Разве твой отец… водовоз Шмерл Цевьян тебя не предупреждал? — свадебный музыкант Лейзер присел в кровати и заслонил своей спиной ангелов. — Разве мать тебе не говорила?
— Что? — Юдл-Юргис вскинул голову и влил себе в горло самогон.
— Что ты когда-нибудь придешь с повинной… Вот и пришел… Здравствуй, Юделе, здравствуй!
— Ее запугали… Она не виновата!..
— Если ты не очень пьян, то угадаешь, Юделе, чего на свете нельзя запугать.
Выкрест тряхнул головой, как будто попытался вытрясти из нее хмель и отчаяние.
— Любовь и смерть, Юделе, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Их еще никому не удалось запугать. Никому. И никогда. Выходит, тебя не любили.
— Любили, — не сдавался выкрест.
— Отец и мать, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Больше никто.
Против всякого ожидания Юдл-Юргис не обрушился на Лейзера, возбуждение его улеглось, он наладился встать и пойти к своему лежаку — служка Хаим и для него добыл софу с изодранной обивкой — но на выкреста вдруг напал кашель. Кашель, не кашель, а какая-то безостановочная рвота, бесплодная и мерзкая, на пустой желудок. Его рвало, а он только разевал рот и ловил воздух, накаленный обидой и безнадежностью. Белки его глаз пожелтели, и в их желтизне, смоченной насильственными слезами, не было и намека на мысль. Юдл-Юргис опрокинул в кружку бутылку, но из нее ничего не вытекло, все было выпито до дна, до последней капли. Багровый от кашля, от рвотных потуг, он запустил ее в потолок, и сверху, как сосульки, посыпались осколки. Затем он схватил чугунок, нахлобучил на голову, как будто хотел укрыть ее, спрятать от свадебного музыканта Лейзера, от служки Хаима, от меня, от керосиновой лампы, чей свет мокрой, незасыхающей глиной ложился на его лицо и делал его неживым и безобразным, как у пугала.
Так он и сидел с чугунком, покрывавшим его голову, закопченный, бесчувственный, оловянный.
Неспешно и незавидно приближалось утро.
Вдруг за оградой гетто, чуть ли не во дворе костела, коротко и резко прокричал петух. Через минуту крик повторился, еще более нелепый и резкий.
— Петух, — сказал служка Хаим, как будто кто-нибудь сомневался.
— Петух, — выдавил Юдл-Юргис и, как бы откликаясь на его ранний и торжественный вопль, сам закукарекал.
— Перестань, — одернул выкреста свадебный музыкант Лейзер.
Но Юдл-Юргис не внял его просьбе.
— Кукареку! Кукареку! — орал он, сложив руки лодочкой и кривляясь.
— Заткнись! — заерзал в кровати Лейзер. — И без тебя тошно.
— А вы прирежьте меня! Прирежьте! — требовал Юдл-Юргис. — И будет у вас на обед суп!.. Кошерный! Бесплатный суп!.. Вы, что, брезгуете?
— Ложитесь спать, — посоветовал я ему. — Завтра на работу.
Напоминание о работе остудило его и утихомирило. Он поднял на меня глаза, и не то стыд, не то удивление сверкнули в них зажженной спичкой. Дохни, и она погаснет.
— Да, да, — пробормотал он, встал из-за стола и поплелся к своему лежаку. — Она-то меня всегда любила… Больше, чем отец и мать… Работа… Только она нас и любит… Только она, реб Лейзер… Больше, чем отец и мать…
Он рухнул ничком на лежак и замолк.
— Не отчаивайся, Юдл. — промолвил служка Хаим, встав над ним, как господь бог. — Не так уж плохо быть на свете евреем. Разве стыдно быть воробьем? Разве у него не два крыла? Разве ему не принадлежит небо?.. Только не залетай к ястребам, только не пытайся высидеть лебедя…
На мгновение мне показалось, что служка перекрестил его — рука Хаима, обласканная свежестью колодезной воды и теплом картошки в мундире, растопырила пальцы и повисла в воздухе над широкой и гладкой, как могильная плита, спиной блудного сына, вернувшегося на вымершую улицу Стекольщиков.
Все время, до самого полудня, мы работали молча. Казалось, Юдл-Юргис лишился после вчерашней ночи дара речи, кукарекал, кукарекал и лишился. Пробовал я с ним заговорить о сахарозаводчике Эйдельмане, о беженке Сарре — чем не жена? — ни в какие разговоры он не пускался. Смотрел на меня исподлобья, испытующе, с сожалением, с укором и молчал. Может, ждал, когда я отважусь и спрошу у него о семье, о том, как все случилось, но у меня не было отваги прикасаться к ране, от слов, даже самых добрых, рана не затянется, любопытством ее не исцелишь, только разбередишь еще пуще, сам не будешь рад, это точно. И утешитель из меня никудышный. Про воробьев и лебедей, как служка Хаим, трепаться не стану, Юдл-Юргис — человек, а не воробей.
Избегал он разговоров и с хозяевами, отвечал на их вопросы неохотно и односложно:
— Да.
— Нет.
Хозяева обжигались об его молчание, как о раскаленный прут. Обожжешься и отпрянешь, в другой раз и близко не подойдешь.
Иногда Юдл-Юргис отрывался от работы, и я ловил его пустой и пронзительный взгляд, устремленный куда-то поверх черепичных и жестяных крыш, к неблизкой точке, надвигавшейся на него с обескураживающей стремительностью, все увеличивавшейся и лопавшейся внезапно, как мыльный пузырь.
Я и сам нередко поворачивал в ту сторону голову, опасливо, украдкой, и тогда передо мной на тяжелом рядне осенних облаков проступал как бы вычерченный углем профиль Владаса или Моникуте. Порой по облакам, поджав хвост и ощетинив ненадежную, небогатую шерсть, пробегал с лаем Дукис.
А бывало и так, что в просвете между облаками возникало лицо женщины.
Не Юдифь, а той, запуганной, не принявшей его, не приласкавшей.
Она плакала, оправдываясь, ругая Валюса и Туткуса, кляня себя за трусость и малодушие.
И я — слушал, и разговаривал с ней шепотом, чтобы не услышал он, Юдл-Юргис.
Отсюда, с крыши, были видны костельные часы, и, когда стрелка подкралась к двенадцати, я сказал:
— Мне надо на часок отлучиться.
Но и тут Юдл-Юргис не отомкнул уста.
— Я обернусь быстро.
Он глянул на меня понимающе, почти сочувственно и помахал метелкой.
И в этом взмахе было что-то от прощания и от напутствия одновременно.
Боже праведный, как я обрадовался, когда на противоположном берегу речки увидел козу.
Она паслась на прежнем месте, такая же белая и такая же счастливая.
Все сбудется, подумал я. Все сбудется.
Коза перебирала тонкими мохнатыми ногами, и каждый ее шаг приближал меня и мое желание к заветной двери, к приснившемуся мне лугу, где, как две зеленые ящерицы, гоняются друг за другом рожок и лютня.
Я и Юдифь.
Муж и жена.
Пранаса все еще не было. Старый друг и конспиратор опаздывает, подумал я. Никогда не поздно прийти на встречу с другом. Никогда не поздно, но в таких обстоятельствах можно и поторопиться.
Я растянулся на траве и с удовольствием стал наблюдать за козой.
Неожиданно из облетевших кустов малинника выпрыгнул козленок, белый и счастливый, как мать. Он боднул ее безрогой головой, выбросил вперед копыта и замекал с безоглядным отчаянным весельем — до чего же здорово на свете жить, до чего же хорошо!..
Мать ласково поругивала его и, видно, что-то мекала про темный лес и серого волка.
— Не ходи один в малинник, не ходи, — веяло мудростью от ее чуткой и редкой бороденки.
Но что поделаешь, если волки испокон веков были привлекательней, чем мудрость?
Наконец пришел Пранас.
— Извини, — сказал он. — Уйма дел.
— Можно подумать, будто у нас с тобой не дело.
— Дело, — ответил Пранас. — Ну, как Авербух?
— Крепкий орешек!..
— Договорились?
— С трудом.
— Легко ничего не дается. Сколько там детей?
— Десять.
— Придется сделать лишний рейс. У нас только две лошади.
— А кто поедет?
— На одной подводе Барткус. Это человек проверенный. На другой — ты или я.
— Почему или?
— Все зависит от охраны у ворот. Надо использовать малейшую выгоду.
— Какая же выгода от охраны?
— Прямая, — сказал Пранас. — Если на пост заступит сын мясника Гилельса, поедешь ты. Тебе он вроде бы не враг.
— Ты и об Ассире знаешь?
— Мы все знаем, — сказал Пранас и улыбнулся. Улыбка запуталась у него в бороде, как мотылек в зарослях можжевельника. Трепыхается, а вспорхнуть не может.
Знает он, положим, не все. Но мысль об Ассире была вполне здравой. Немцы не всегда проверяют сами, иногда они поручают проверку евреям с голубой повязкой на рукаве. Ассир мне не враг. Если он подойдет к подводе и откинет крышку, то, считай, наша взяла.
