Ознакомительная версия.
Часа через три ударной работы Осип решил еще разок перекурить, к тому ж приемщик взял у него уже почти восемь килограмм, и Касаткин уже «хапнул» намеченную Блаженцовым сотню. Устал он смертельно: долбить мерзлую землю, густо замешанную битым кирпичом, было не легко, если не сказать как по-народнее... Однако деньги, живые и без обмана, платились четко.
Колька тоже попал на «жилу» и взял всего чуть меньше Осипа. Они, как-то не сговариваясь, собрали щепок и запалили костерок. На огонек, сулящий тепло, приковылял Профессор. Они поздоровались, и Профессор, одобрительно оглядев кучу грунта, выброшенную Осипом из ямы, спросил:
– Это кто наковырял? Новобранец?
Колька подтвердил:
– Он самый! Не человек, а трактор!
Профессор, хитро сверкнув глазами, заявил:
– Там «чушка» будет, килограмм на сорок.
– Спасибо, конечно, вашими бы устами да водку пить!.. Профессор надел рукавицы, прогрев на огне промерзшие пальцы и, отправляясь в свою яму, посоветовал:
– Поторопись! Темнеть будет...
Колька согласно покачал головой, и Осип, помятуя россказни про Профессора, решительно спрыгнул в «забой». Поднял было лом, и тут ему показалось, что земля, на которой он стоит, уж больно твердая. Осип стал крушить грунт прямо под ногами и чуть не сразу уперся в алюминиевый отлив. Он оказался немаленьким и собой напоминал рыбу. Ее «хвост» поддался очистке сразу, а вот до «головы» добираться пришлось на голом упрямстве... Как Колька потом говорил мужикам: «Такое экскаватор осилит за неделю». Осип, полуживой, пробитый черным от грязи потом буквально насквозь, выволок «чушку» наверх, прохрипев подскочившему Блаженцову:
– Приемщика...
Парнишка с помощником прискакали быстро. Вообще, слухи об удаче на «Клондайке» разлетаются мгновенно; с соседних ям подбрели усталые мужики и с завистью, но совсем по-доброму, загудели.
Оказывается, приемщики были готовы и к такой удаче. У них имелись большие весы, на которые «рыба» была благополучно взвалена.
Приемщик долго колдовал с весом, затем обрадовал:
– Сорок семь килограмм!.. «Чушки» берем по восемь рублей. Там примесей много.
Осип опешил. В его голове крутились уже совсем другие цифры.
Профессор, оказавшийся в толпе, оглядел «чушку» и констатировал:
– Нету тут примесей, уважаемый... Чистый металл.
Мужики затихли, все словно по команде уставились на парня. Он сдался без «боя».
– Предлагаю четыреста пятьдесят рублей... Мне тоже жить надо.
Кто-то посоветовал:
– Отдай. Мороки больше.
Цифра Касаткину понравилась. Перспектива везти «чушку» сначала домой, а назавтра в город его не очень привлекала. Он согласился.
– Давай!.. Пусть будет.
Парнишка ловко отсчитал деньги, его помощник легко и непринужденно уложил «чушку» на плечо и унес, как пушинку!
Осип присел на заснеженный бугор и, проводив «добычу» глазами, подумал, что ему жаль расставаться с «рыбой», будто он потерял что-то дорогое-родное...
– Профессор похлопал его по плечу.
– Не последняя. Молодец! Пошли к станции. Темнеет.
Осип еле собрался, а ломик с лопатой ему помог увязать Колька. Руки Касаткина слушались совсем плохо, но внутри была одна радость.
На подходе к станции он оклемался совсем и даже смог нести свой инструмент. Однако они не успели к электричке... И много кто с ними. Мужики побрели дальше, к автотрассе, но Касаткин уселся на скамью в станционном закутке и сказал Кольке:
– Не могу. Следующая через час... Тут посижу.
Профессор тоже присел рядом с Осипом, ему надо было ехать в город. Он взял металла почти на три сотни: повезло с медью – нарыл преотличный отрывок кабеля.
Блаженцов, лишь секунду подумав, вздохнул:
– Я тебя тут с деньгами не оставлю... Хрен с ними... Щас за насыпью костерок запалю. Пересидим. Погреемся.
Стало совсем темно. Они переместились к костерку и сидели почти молча, лишь иногда перебрасываясь случайными фразами: «Клондайк» – не санаторий, сил забирает много. Мужики больше слушали.
У станции в махонькой деревушке гуляли, обмывали свадьбу: заливалась гармонь, люди пели не стройно, но от души, а главное – громко.
Когда до прихода электрички оставалось каких-то несколько минут, к их огоньку приковылял хмельной развеселый дедок.
– Здоровья, мужики...
Колька отозвался:
– Тебе его больше надо! Будь здоров.
Дедок посидел с ними молча, однако ему было скучно.
– С Клондайка, что ли?
– С него...
– Квелые вы какие-то, хлопцы!
Мужики не ответили, а дедок поднялся на насыпь и уже оттуда крикнул:
– Ладно! Щас я вас взбодрю! Пойдем за мной!
Мужики переглянулись. Профессор заметил:
– Со свадьбы. Может рюмочку поднести...
Они встали и вылезли на насыпь...
... дальше дедок вытворил что-то невообразимое. Он подошел к дому, в котором веселился народ, поднял с земли полено и со всей дури запустил в ближайшее окно, затем подпрыгнул, словно резиновый, и пропал! Растворился в пространстве!
За звоном разбитого стекла гармонь смолкла, и крики и праздничный шум оборвались. Профессор среагировал первым:
– Надо бежать! Поубивают нас, мужики!
Бодрость действительно пришла быстро и плотно. До своего костра не добегая, три усталых «старателя» рванули в ночь. Всех спас, как ни странно, Осип: он крикнул, что бежать надо на «Клондайк»!.. Только там их не искали...
... а уехали-то все же на электричке... Последней. Совсем с другой станции, до которой добирались лесом, озираясь и хоронясь от каждого звука. Профессор все смеялся, Колька матерился, а Осип делал и то и другое, однако в радости.
Новый век встречать было с чем.
Если разбираться дотошно, особенностей не так уж и много, а главная проста: если чего-то такого нет, так и не надо, и Бог с ним, и это... В общем, с ним, с ней, с этим всем... Тяжко не будет – не тот характер, большим временем доказано: легче без чего-то обходиться, чем о чем-то страдать. Все ж просто, как вдох: есть Родина, есть имя, есть земля и многое разное на ней... Все прочее приложится, если искать жизни, а не смерти, и бытовать по-божески, не греша. Что останется еще? – Наверное – язык. Его подарит окружающий ландшафт, то, что его заполняет, то, что осталось от некогда почившего заполнения... И люди в нем, и селения, и поля, и реки, и леса с оврагами. Помнится, говорили что-то про запах Родины... А нет его одного определенного, есть только вкус, вкус меда, украденного у пчел. Да, может быть, частенько оказывается важным время года: недаром, вспоминая о чем-то, человек определяет, когда было-то? – весной-зимой, летом-осенью...
... заборы за ночь расписало под хохлому; они и так стояли целый декабрь какими-то сиреневыми, не людских рук дело – зима старалась. После всех праздников под конец января начало морозить по-настоящему, дороги присыпало снегом, уровняло с оврагами низовой поземкой, крыши домов обмело по самые трубы, а бахрому с деревьев посрывало... Ветра.
Такую зиму только русский человек любить может. Это ведь не лубочная картинка над жарким камином! Чашечкой глинтвейна не согреешься, не перейдешь, как в телевизоре, на другую программу, туда, где пальмы и русалки в морском изумруде. За дровами во двор идти надобно, иной раз, может, – как в прорубь ледяную окунаться! А печку не затопишь, так еще хуже будет.
Андрей «голландку» сложил прошлый год, старую печку на два хода пришлось разобрать – дров ела прорву, а грела по-старинке – лишь только в самый жар. Назначение ее было – теплый жор скотине держать, а они эту самую скотину саму держать перестали. Ей для сытой жизни хлебушка надо в корытце... Дорог теперь хлебушек. Ой, как дорог.
Как ни крути, а окорочка заморские покупать стало выгодней и спокойней. И некого винить. Что было лет двадцать назад – что в прошлом веке! В газетах-то разное пишут, по телевизору разное говорят, а хлеб дешевле не становится... Что хлеб? За три лампочки в доме нынче платишь как за ночную жизнь ресторана.
В общем, дрова вытаскивал из сугроба, как недобитых врагов. До снегов успел лишь переколоть что было, а перетаскать да сложить не вышло. Сначала погреб правил от завала, потом работенка подвернулась аккордная, потом рыбачил по перволедью... Засыпало дровишки, замело.
Надька не язвила даже: ей что? Печку топить – его дело. И нравилось это! Господи, прости, как сотворение мира... Вот дом холодный, окна даже звенят... Вот приносишь дрова, залаживаешь в печь, зачинаешь огонек... И часа не проходит, как остывшее, почти безжизненное пространство оживает, начинает покапывать с подоконников, коты скучиваются у каменки, щуря хитрые глазенки, притом пахнуть начинает иначе, не звонкими сенцами, а домом, привадами его и заначками. И еще: всегдашняя Богоматерь в углу в божнице глядит уж без укора, а с лаской. Душевно становится от всего этого, радостно.
На завтрак зимой чай – главная еда, наливаешься им до очумения, словно не на мороз идти, а в пустыню типа Сахары, верблюды не просто так впрок напиваются! Надька оладушки справила, успела встать пораньше
Ознакомительная версия.
