В Valetudo Келли взял мальчика, связал и избил его за строптивость. Богами клянусь, я сотру улыбку с его лица. Келли притащил толстого, тяжелого ребенка в сырое подземелье (Uxor), положил его на кровать или на стол, и надавил на него, и мучил (по его же наказу, по его же наказу), пока тот не отдал золото, ужасно извергая его изо рта и заднего прохода — огромные золотистые комки, покрытые сверкающей слизью и холодные на ощупь. Келли собирал их, а мальчик, освобожденный от ноши, вскочил и со смехом убежал.
Келли вернул его (претерпевшего возгонку, конденсацию и снова возгонку, по мере того как огонь Джона Ди неуклонно пожирал дубовые поленья) в свою ужасную мастерскую, обесчещенного. Келли обливался потом, рыдал и не мог сказать, бил ли он ребенка, пожирал или насиловал; он вытягивал едкие масла и блестящие сахара из его тела, а оно менялось от белого к красному, от синего к черному.
Наконец мальчик истощился, сжался; серебряное тело потеряло форму. На протяжении всех пыток он дразнился и болтал, но теперь смолк. Стал тих, укоризнен, грустен. Он умер в темноте (Mors), и Келли положил его подле себя, мучаясь виной и отчаянием: о сын мой, о мой единственный сын. Труп потемнел и стал гнить; затем высох и затвердел, как вяленая рыба, неузнаваемый, безо рта, без рук, без лица, не человек вовсе.
Все сделано, все кончено.
По расчетам Ди, в атеноре настал самый короткий и темный день, день смерти и рождения Солнца, рог Козерога. Он взял каменный кувшин с порошком Келли и взломал печать. Комнату заполнил странный запах; юный слуга пошевелился и провел языком по губам. Келли теперь сидел выпрямившись; он развел руки, словно поклоняясь чему-то. Джон Ди подошел к дверце печи и открыл ее.
Стенки атенора от жара стали почти прозрачными; Ди видел, что происходит внутри, будто перед ним была палатка с зажженной свечой. Он проколол атенор полой иглой и пустил внутрь семя.
Келли (другой Келли, перешедший из Келли в атенор) склонился над бесформенным хаосом останков своего сына. Что творил он с ребенком, то пережил и сам; что потерял мальчик, потерял и он; и когда семя преобразования вошло в горячую черную массу, оно вошло и в него тоже. Ужасно! Зовы к росту и изменению, усилие движения и работы! Семя действовало на него, как болезнь, а не лекарство, он и представить себе не мог, что будет так страшно.
Но он жив, и Солнце родилось. Огненная кровь течет в его венах, кожа из черной стала серебряной, стала золотой, он улыбался и смеялся, как будто смерть и разложение были игрой; он наслаждался одиночеством, он испытал свои суставы и попробовал шагнуть — да, он жив, жив… Но почему же так мал?
Он жив, и это главное, смерти он больше не увидит. Конечно, Келли будет кормить его; кормить, как Пеликан детенышей — кровью своего сердца.[543] Он вырастет, станет высоким и крепким, они оденут его в красное и дадут в жены Белую Женшину, его собственную мать, Царицу Небесную; их-то Сын и будет Эликсиром, filius philosophorum,[544] Короной Славы, Василиском, Саламандрой, Львом Пустыни.
Нет, но почему он так мал?
«Да прославим Господа нашего за Его милость, — услышал он голос Джона Ди. — Бог дал слугам Своим плод времени, великий плод. О, взгляни, подойди и увидишь».
Келли с трудом поднялся на ноги. Джон Ди трясущимися пальцами держал открытый атенор. Кайма и рукава его одеяния почернели и обуглились. Лицо его сияло, на нем полыхали красные и золотистые отблески; казалось, вокруг него и кратера, который он держал, веет ветер.
«Взгляни», — сказал Ди. От благодарности и ликования он почти плакал.
Внизу, на дне, сияла крупинка золота, яркая крохотка, похожая на скорченное тело, весом, возможно, в двадцать гран.[545]
Они завершили первую стадию Делания. Они всегда знали, что это возможно, но, потерпев неудачу в прежних опытах, не могли поверить, что им — или кому-либо из рода человеческого — будет дарован успех: и вот они его достигли. Создали золото, софийное,[546] чудесное.
«Почему оно такое маленькое?» — спросил Келли. Во рту пересохло, голос хриплый.
«Не произошло Умножения зерна, — ответил доктор Ди. — Какое-то бесплодие. Нехватка силы».
Келли моргал и таращил глаза. Всё? Это всё, что ему обещали? Если бы он рубил лес или развозил воду гак же долго и старательно, как он стремился к Деланию, он бы заработал больше золота.
«Мало», — сказал он.
«Да, — ответил Ди. — Недостаточно, чтобы изготовить Камень. Поэтому будем терпеливы».
Боже, ему придется вернуться обратно в темную огненную страну совокупления, разложения и смерти, найти, освободить и убить еще одного мальчика или того же самого, только еще раз. Его сердце оборвалось.
И награда, полученная в обмен бессмертной души, пропала, исчезла в одно мгновение, истраченная на двадцать гран золота, которые не стоят ни частички, ни атома красного порошка. Как они теперь завершат Делание?
«Ужели ты думаешь, что на свете есть лишь одно Зерно?[547] — спросила Мадими, когда на закате он в слезах обратился к ней за помощью, — Глупец, ужели ты думал, что есть лишь один Кратер, один Камень, один путь Делания?»
Он уставился на нее с открытым ртом. Она выросла и почти превратилась в женщину; груди налились, шея вытянулась, золотистые волосы развеваются по ветру — не тому ли, что гулял по комнате, сломанному атенору, белой бороде доктора.
«Есть большие Камни и есть малые, — продолжала она. — Есть Камни, творимые быстро, и Камни, творимые с начала времен. Земля и есть Кратер, и в ней или на ней свершится Союз, и Сын явится на свет. Но и сей Камень — не величайший».
Он смотрел, а женщина в кристалле начала снимать с себя красные и белые одежды.
«Чего же хотите вы? — смеясь, спросила она. — Все дары в моей власти. Так вы полагаете, я занимаюсь пустяками? Я видела, как заложены основания Небес и Земли[548], я знаю, где спрятано все, что было утеряно, я знаю о вещах великих, грехе и стыде, и я могу сделать все, могу все сказать, могу быть всем».
Ее грудь была обнажена, огромные рассветные глаза — мудры и как-то нескромны. Она распахнула юбки.
«Ужели ты не был спасен дважды? — спросила она Келли. — Разве не удостоился таких милостей Господних, которые с начала времен уделялись не многим? Нет греха для тебя — так делай что хочешь и бери что сможешь».
Они склонили головы, впервые испугавшись ее с того дня, когда она ребенком вышла из кристалла.
«Взлетители выше, чем ныне? — спросила она. — Добудете ли Камень, больший любого, о каком доводилось вам слышать? Я найду его для вас, ибо ведомо мне, где он спрятан. Добудете ли золото? Я выпеку его как хлеб; и если вы любите золото, обретете его в изобилии. Но если вы примете мои дары, то должны будете отринуть мнения других людей».
Она была рядом, обнаженная. Диана. Девственница. Жаждущая быть познанной.
«Чего же хотите вы? — спросила она. — Не содрогайтесь, но препояшьте чресла[549]. К какому знанию вы стремитесь?»
Жаркими августовскими днями в Аркадии, если полуспустить занавески и открыть полосатые тенты, было непривычно прохладно; Аркадия неподвижно покоилась под тенью деревьев, чуть прикрыв отяжелевшие веки. В конце дня, когда воздух стал прохладнее, Роузи прошлась по дому, раздвигая занавески, впуская ночь; посидела, подумала и включила свет.
— Какой это цвет? — спросила она Сэм, показывая ей продолговатую желтую карточку.
— Желтый.
— Правильно.
— А еще? — спросила Сэм.
Роузи перевернула карточку, думая, что на другой стороне окажется какой-нибудь желтый предмет, но увидела две крошечные фигурки и слово «два».
— Два, — сказала она. — Видишь?
— Моя очередь, — сказала Сэм и взяла карточку из стопки.
Большая фиолетовая и большая желтая точки. Она назвала их и перевернула карточку. Ножницы режут бечевку. С фиолетовыми ручками. Она отбросила карточку без малейшего интереса.
Сэм с самого утра была слабая и вялая. Роузи пыталась увлечь ее игрой, но девочка весь день провалялась в сумеречной гостиной, перебираясь с длинного кожаного дивана на пол, оттуда на высокие стулья, как тюлень — по камням морской пещеры. Сэм уже несколько часов должна была лежать в постели, но вдруг Роузи, которая задумчиво сидела в гостиной, увидела, как дочка спускается по лестнице, сна ни в одном глазу: пришла пожаловаться, что плохо себя чувствует, и отказалась идти обратно. Роузи пощупала ее лоб. Температура? Понятия не имею, где градусник. Она знала, что нужно быть строже, но совсем этого не умела и позволила дочери остаться.
