— Все эти мелочи очень важны, — сказала она. — Я должна о них рассказать, иначе вы не поймете.
Она заговорила быстрее. Чоун привез с собой кое-какую еду и две бутылки «божоле», сказала она, и получилось что-то вроде тихого семейного ужина. Он рассказывал, как выгодно ее отец поместил его деньги — у него теперь банковский счет в Цюрихе, — и рассуждал о бейсболе.
— Я помню, что спросила его, не собирается ли он жениться, — сказала она. — И нет ли у него уже девушки на примете.
«Все эти бабы, которые вертятся вокруг, ничего не стоят, — сказал он. — Это сразу можно узнать, стоит остаться с ними наедине и ничего не говорить и ничего не делать. Верный способ».
Когда стемнело, в доме стало сыро и холодно, хотя снаружи было тепло, а потому он принес хворосту и два больших полена. Вскоре они развели огонь в большом очаге и выпили вина. Время от времени она вставала помешать в очаге, а когда тебе уютно и сонно, то просто смотришь на огонь и не разговариваешь с тем, кто сидит рядом. Один раз, когда она встала помешать угли и сдвинула полено, пламя вдруг вспыхнуло ярче и свет заплясал на его лице, удивительно живом в своей мечтательной сосредоточенности. Словно ему казалось, что, молча сидя перед огнем, они сказали друг другу сотни важных вещей, и теперь он обдумывал то, что было сказано. Они продолжали молчать, а потом, совсем засыпая, она встала и сказала:
«Ну, я пойду лягу, Джетро».
Замкнувшись в себе, он не ответил, и когда она в дверях оглянулась назад, он по-прежнему смотрел на последние язычки пламени, пробегающие по головням.
Лежа в постели, она смотрела на лунный свет за узким окном в толстой стене, слушала крики ночных птиц, а потом на крыше зашуршал какой-то зверек. Снизу не доносилось ни звука — оттуда, где Джетро Чоун сидел у огня и грезил, а догорающие угли рассыпались золой. Она уснула, потом вдруг проснулась. Ее голова была повернута так, что она видела окно, и ей показалось, что по стеклу скользнула тень. Она не поняла, откуда. Разве что рядом кружила сова. И тут она осознала чье-то присутствие, у нее похолодел затылок, что-то сжалось внутри — она решила, что подручные Россо их выследили, закричала «Джетро!» и села на постели.
Рядом с кроватью в свете, падавшем из окна, стоял Чоун. Он был раздет. Он ничего не говорил и был совсем раздет.
«Господи!» — вскрикнула она и замерла от удивления и неожиданности, потому что он зажал ее голову в ладонях и повернул так, чтобы на лицо ей падал лунный свет; этот ночной свет ложился и на его лицо. Тут она опомнилась.
«Какого черта! Ты с ума сошел? Убирайся отсюда, — сказала она резко. Он ничего не ответил, и она постаралась придать своему голосу высокомерное раздражение. — Не валяй дурака. Что ты о себе, собственно, воображаешь?»
Но он не ответил и не сделал никакого движения.
«Неужели ты и правда такая дрянь? Подлый идиот!»
И она попыталась спрыгнуть с кровати. Среди этих лесных холмов никакой крик ей не помог бы. Он схватил ее за запястья и медленно опрокинул на кровать. Дышал он не хрипло, не прерывисто, а очень ровно, очень спокойно. Именно это и поразило ее ужасом. Держа ее одной рукой, другой он сорвал с нее ночную рубашку. Она тыкала ему пальцами в глаза, царапала его шею, кусалась. Но он был слишком силен, он навалился на нее. И тут в этой бредовой комнате, в пляске теней от веток в лунном свете за окном она закричала:
«Свинья, трущобная крыса. Вот погоди. Тебе худо будет».
А потом замерла. Стала холодной и мертвой. Она подумала, что гордость не позволит ему овладеть мертвой женщиной. Он не торопился. И страшное, самое страшное было в том, что мало-помалу она… ну, поддалась.
Когда он оторвался от нее, она пришла в себя не сразу. Ненависть к себе раздирала ей сердце — она, на этой кровати… Что-то в ней было убито, и никто не мог бы этого понять — что-то в ней было убито. Когда она пришла в себя, то затрепетала от ярости, которая превратилась в мучительную боль. Мужчине этого не понять — зверского уничтожения чего-то, что было даже больше, чем она сама.
А он стоял рядом с ней. Потом, не сказав ни слова, он ушел. Тогда она заплакала и не возненавидела себя за эти слезы. Они укрепляли в ней ярость, помогали понять, что пока ей остается только тихо плакать. Она поняла, в какой ловушке оказалась. Если убежать от него сейчас, вернуться в город, в полицию она обратиться не сможет. Не говоря уж о невыносимой унизительности этого, любая огласка приведет к тому, что подручные Россо снова попытаются ее захватить. А если полиция и вмешается, Чоуна к тому времени и след простынет. Тут ей представилось, что к утру Джетро опомнится, осознает, как подло обманул доверие ее отца, испугается и сбежит. Джетро знал, насколько беспощадным может быть ее отец. Наверное, утром его уже тут не будет. Или же он начнет вымаливать у нее прощение, а то даже наложит на себя руки — ведь ее отцу он все-таки предан до мозга костей. И утром она увидит, что он исчез навсегда.
Спала она плохо, а проснувшись утром, услышала, что он возится внизу на кухне. И даже растерялась от нахлынувшей на нее ярости. Она достала из сумочки длинную пилку для ногтей и сунула в карман.
Когда она спустилась вниз, завтрак уже стоял на столе, а он варил кофе.
«Доброе утро, Джина, — сказал он спокойно. — Садись. — Потом он повернулся к ней. — Как ты думаешь, на почте у шоссе могут быть свежие газеты? Сбегать посмотреть?» — Он держался невозмутимо, с большим достоинством, и ни разу не посмотрел на нее украдкой.
В конце концов она спросила:
«Что ты собираешься делать?»
«То есть как — что?»
«Куда ты думаешь ехать?»
С искреннем удивлением он сказал:
«В Бостон, конечно. Мы же плывем в Англию?»
Она просто не поверила своим ушам. Никаких угрызений совести — и он собирается отвезти ее к отцу. Это было ему поручено. И ничто не может ему помешать. Его покорная верность, его хладнокровие оглушили ее. Если бы он схватил ее, угрожал ей, потребовал уехать с ним в Южную Америку или еще куда-нибудь, она поняла бы. Но такая собачья привязанность к хозяину придала этому нападению на нее какой-то рабский оттенок. И хотя он буквально отдавал себя в ее руки, она почувствовала презрение к этой тупой преданности, которая заставляла его идти до конца. Она поняла, что ей придется ему подыгрывать. А потому она стала такой же обычной, как и он. О прошедшей ночи не было сказано ни слова, но она знала, что он все время помнит о случившемся и ему нравится быть с ней нежным и заботливым, словно он получил теперь на это особое право. И порой ей не верилось, что он в самом деле собирается ехать с ней. До самого отплытия не верилось.
Корвет накренился, помпа в машинном отделении взвыла сиреной, а он сказал:
— Но чего ожидает Чоун?
— По-моему, ему все равно, — сказала она.
— Ну а что все-таки будет?
— Ну, ему будет велено вернуться домой.
— И он поедет?
— Ну, он сделает, что ему прикажут.
— А что потом?
— Вы не знаете моего отца. Джетро Чоуна убьют. — Она говорила совсем не как студентка колледжа Смита. — За тысячу долларов вам убьют кого угодно, достаточно позвонить по телефону, — сказала она спокойно. На секунду валы тумана разошлись, она оказалась в светлом коридоре, и он увидел ее сурово сжатые губы. Но тут же белый вал накатился на коридор, заколыхался вокруг них, и вновь она превратилась в неясную тень.
— Еще одно, — начал он, но она уже встала и отошла от него, словно знала, что он собирается сказать: «Если вы знаете, что произойдет, и даже предвкушаете это с таким удовлетворением, то чего же вы боитесь сейчас?» Вместо этого он пошел за ней и негромко позвал:
— Джина, Джина! — Но когда он догнал ее у борта, она не обернулась. — Все хорошо, — сказал он.
Он понимал, что, рассказывая ему это, она пыталась вырвать Чоуна из какого-то тайного, полного муки уголка в своем сердце, выбросить его туда, где на него можно было бы посмотреть со стороны, почувствовать, что его больше нет в ее жизни.
Здесь, в тумане у борта, он мог тихонько взять ее за локоть, который был так близко от него. Но едва он привлек ее к себе, как почувствовал, что она дрожит от волнения. До сих пор она всегда полностью владела собой. Каждый раз, выходя на палубу, она улыбалась — спокойно и мужественно.
— Вы будете со мной в Лондоне, Айра, правда? — сказала она напряженно. И казалось, она прошептала: «Вы будете со мной, когда Чоун исчезнет, правда?» — Это волнение заставило его почувствовать, что для нее смерть Чоуна — уже совершившийся факт. Заставило почувствовать это с такой уверенностью, словно он месяц спустя прочел в какой-то газете о том, как некто Джетро Чоун был найден мертвым в темном проулке — его сначала избили, а потом пристрелили; и ему стало так же муторно, как стало бы тогда..
— Ну, он сам виноват, — сказал он.
— Не тратьте на него вашего сочувствия, — сказала она жестко. Но она уцепилась за него, ее пальцы впились в его руку. — И мы будем в Лондоне, и мы будем вместе, правда? Ведь правда, Айра Гроум? Вы совсем другой. Мне с вами легко, Айра. — Словно она изо всех сил старалась представить себя с ним на берегу — и не могла, как бы ни старалась.
