— Черт, — прошептал он. Рыжий Чоун, подручный букмекера, убежден, что навсегда наложил на нее свою лапу. Это было ужасно. А она ведет себя глупо, унижает себя, позволяя, чтобы такой человек, как Чоун, вынуждал ее не только терпеть его присутствие, но и смеяться — смеяться весело и непринужденно. Ведь она смеялась. Ведь она шутила с Чоуном — и Чоун принимал это как должное! Наемный убийца, трущобный хулиган. А Чоун должен бы места себе не находить от страха. С ужасом думать о конце плаванья, потому что все преимущества на ее стороне… Или Чоун знает какую-то ее роковую слабость… Какую же?
И спрашивая себя об этом, он дал волю воображению и попытался увидеть ее в обычной обстановке, такой, какой она была в колледже, где, конечно, выделялась красотой и тем, что путешествовала за границей и уезжала по воскресеньям в Нью-Йорк. Поэзия! Может быть, ключ именно здесь, в стихах, которые не нравились редакторам студенческого журнала. Да, поэзия — и, оживившись, он попытался вообразить, как в субботу у себя в комнате, в колледже, она работает над рефератом о… например, о Т. Элиоте и Джерарде Мэнли Хопкинсе, пропитывая мысли и чувства их образами. Прекрасные дамы, и белые леопарды, и липы, и блеск слюды в распаханной земле. Литература. Образы, которые только пробуждали в ней беспокойную жажду, только заставляли ее безоглядно искать иные ритмы, иные, резкие, грубые, комические контрасты, — и она торопилась в Нью-Йорк провести вечер в мире своего отца. Иной, более жесткий язык. Гротескные герои. Соприкосновение с преступным миром: гангстеры, посредники, профессиональные игроки — и Джетро Чоун! Чоун, решивший сделать себя другим. Человек, заглядывающий в окно снаружи, прижимая нос к стеклу — прижимая так сильно, что стекло вылетело. И его молчание. Поэзия его молчания. Быть может, его молчание говорило ей, что он понимает ее необузданность, ее безоглядность, которым колледж не дает ни выхода, ни удовлетворения.
Он думал о таящемся в ней страхе и опасениях, которые она старательно прятала от Чоуна, он думал о них и старался понять, откуда они. Быть может, во внутренней позиции Чоуна заключалась таинственная, мучительная угроза всему ее мироощущению. Они с каждым часом приближаются к ее отцу и к решению судьбы Чоуна, каково бы оно ни было, но Чоун держится так, словно ему абсолютно все равно, что будет дальше, — держится, как человек, которого ожидает жизнь, а не смерть. Или, может быть, для него смерть и жизнь — две стороны одной монеты, вот он и хранит полное безразличие. И как он держится! Этот подручный букмекера, этот телохранитель профессионального игрока, несомненно виновный в нанесении тяжких телесных повреждений и только богу известно в каких еще преступлениях, щеголяет теперь неколебимым достоинством. И провел даже капитана!
«Каким образом это ему удается?» — думал он. Корвет подрагивал в ритме работающих машин, и он все больше удивлялся тому, что Чоун настолько верит в свою страшную власть над Джиной. Поразительный человек. Словно Чоуну было пророческое видение и он уверовал, что может не бояться ни ада, ни моря, ни Россо, ни немецких подводных лодок. Эта сумасшедшая вера! Откуда он ее взял? Откуда ее вообще берут? Из глубин собственной души? Правильно истолковав какие-то знаменья? И вот новообретенная вера в то, что он прав и постиг истинный ход вещей, придает Чоуну некое преступное величие. И в его присутствии Джина ощущает это. Постепенно он может внушить ей неуверенность во всем.
Его тревога за Джину росла, и он не замечал, что невольно думает о Чоуне с восхищенным изумлением. И тут тихий голос из тайников его памяти прошептал: «Айра, мой мальчик, если ты не женишься на Джулии, я, пожалуй, сам на ней женюсь». Лео Котра! Ну конечно. Но почему? И почему Котра? Нет, он помнил, как Лео сказал это. В Лондоне после воздушного налета они с ним были в дилетантском борделе: четверо девушек сидели тесным кружком в пустой комнате с потертым линолеумом на полу и ошеломленно слушали, как они с Лео пьяно декламировали «Как застрелили Дэна Мак-Гру», сопровождая декламацию соответствующими жестами. Они так и не добились от этих серьезных шлюшек ни смеха, ни одобрения, и тогда Лео сказал: «Наши баллады не годятся для этой страны, друг мой», — встал и принялся жеманно читать «Оду к жаворонку» Шелли. Закрыв в экстазе глаза, он переходил от строфы к строфе, а хмурые девицы наливались злобой, и наконец пухлая дилетантка-мадам схватила их фуражки, нахлобучила им на головы, обхватила обоих мощными обнаженными по локоть веснушчатыми руками, подвела к двери и вышвырнула вон. Лил дождь. Они шли рядом под дождем, а потом Лео, все еще декламировавший Шелли, вдруг остановился, одной ногой в луже, и сказал с глубокой серьезностью:
«Когда я в первый раз увидел Джулию, я сказал себе: „Кто эта девочка с задорной улыбкой?“ Я помню. Так вот, Айра, мой мальчик, если ты не женишься на этой девочке, я, пожалуй, сам на ней женюсь».
— К черту! — сказал он и спрыгнул с койки. Натянув резиновые сапоги, он вышел на палубу. Ночное небо прояснялось. В разрывах туч проглядывала луна, словно электрическая лампочка без абажура в чернильной луже, — полная луна, вновь заливающая корабль серебром. Голос на мостике заставил его обернуться. Он различил фигуры — капитан шел к радиолокационной рубке. Медленно шагая к корме, он задержался около глубинных бомб, там, где разговаривал в тумане с Джиной, а потом пошел вдоль левого борта и внезапно остановился — словно его сознание все эго время продолжало биться над загадкой. Он ошеломленно замер.
«Его убьют», — сказала она спокойно. И теперь он как будто понял ее тактику — почему она с Чоуном такая милая, такая кроткая, такая послушная и почему она не хочет, чтобы он говорил с Чоуном. Она избегала любых слов и действий, которые могли бы подорвать эту высокомерную уверенность, заставить его задуматься, опомниться и бежать.
«Теперь я знаю, чего она боится», — подумал он. Единственное, чего она боялась с самого начала, — что после того, как они прибудут в порт, Чоун придет в себя, отправит ее к отцу, а сам скроется. Скроется, спасая жизнь, и ускользнет от нее. Она не боится никаких унижений, лишь бы подкреплять уверенность Чоуна в том, что он подчинил ее своей власти, лишь бы не внушить ему никаких опасений, не спугнуть его и удержать около себя до конца, а там выдать. И это ей удавалось. Она справлялась с Чоуном. Вцепившись в поручень и с изумлением вглядываясь в воду, он подумал: «Ведь Чоун, в сущности, ее пленник!»
И все-таки что-то его тревожило. «Почему у нее было такое измученное выражение, когда она уцепилась за мою руку?» — спросил он себя. Эта тайная мука, словно как-то связанная с ним, — что это такое? И знает ли она сама, что это такое? Она признавала абсолютную необходимость смерти Чоуна — только его смерть могла бы исцелить ее гордость и вернуть прежний взгляд на себя, но ее волнение показывало, насколько она потрясена этой страшной необходимостью. И потому она не только все время боится, что Чоун сбежит, что он ускользнет от нее, она должна еще бояться себя — того, на что она способна. «И одной рукой она опирается на меня», — подумал он. «Будьте со мной, Айра. Будьте со мной». И одновременно страстный гнев заставляет ее делать все, что может удержать Чоуна. А Чоун? Ему все равно, что их связывает, лишь бы они были связаны. И тут он с внезапной болью подумал: «Откуда я знаю, что происходит между ними на самом деле?»
16
Тихое напряжение, нараставшее во всех из-за немецкой подлодки на горизонте, было не столько нервозностью, сколько готовностью к действию. Матросы совсем не шутили и не смеялись. На смену еще одному спокойному, однообразному дню приближалась ночь, и он сидел в кают-компании во главе маленького стола, на месте капитана, и ужинал в одиночестве. Штурман за бюро писал письмо. Из камбуза рядом донеслось позвякивание посуды, и вошел Чоун.
— Господа! — сказал он, наклонив голову, как метрдотель, и сел за стол. Собственно, на его место. Но почему бы и нет? Финансист, друг капитана — звено между капитаном и миром знаменитостей, желанный гость на мостике в любую минуту, пока капитан остается там, то есть практически всегда. Теперь, когда они оказались рядом, самообладание Чоуна вдруг рассердило его, и он попытался встретить его взгляд.
— Опять сосиски с помидорами, мистер Чоун. Наверное, вы будете рады наконец оказаться на берегу.
— Тушеные помидоры? Отлично, — сказал Чоун. — Вы знаете, в детстве я очень любил тушеные помидоры.
— Вы любили тушеные помидоры?
— Очень.
— В детстве. А где вы его провели?
— В Бруклине.
— Ну, так вы должны чувствовать себя как на родине. Кстати, я заметил, что вы часто поглядываете на море. Тревожитесь?
— Вовсе нет. Просто привычка, в которую нельзя не впасть на вашем корабле. Все это делают, вот и я начал. Мне объяснили, что надо выглядывать перископ — что-то вроде белого перышка, скользящего по воде. Это верно?
