— Очень хорошо. Это достаточно далеко, чтобы они не могли притащиться оттуда пешком, если мы их туда доставим.
— Вот именно. Ну, я и подумал, не можете ли вы с Гэретом отвезти их туда на автобусе.
— Гэрет! — крикнул Роджер. — ЮНЕСКО хочет зафрахтовать у нас автобус. До Бэддгелерта и обратно.
— Вот с этой компанией? — проявляя догадливость, спросил Гэрет и ткнул большим пальцем в сторону широких, облаченных в юбочки задов, выстроившихся в ряд вдоль стойки.
— Возим же мы мусорные баки, почему не повезти этих, — настаивал Роджер.
«Христом богом молю, — быстро проговорил Мэдог по-валлийски, — отвезите их в Бэддгелерт и оставьте там. Этой компании нечего делать здесь в день святого Давида».
— Дружище, — произнес огромный бородатый шотландец, отворачиваясь от стойки и заключая Мэдога в братские объятия, — о чем это вы тут толкуете на вашем малюсеньком, никому не понятном языке?
— Да вот… Стараюсь разместить вас получше — сказал Мэдог, одним глазом продолжая умолять Гэрета.
— Мы хотим отвезти всю вашу группу в такой отель, где можно достать хорошие номера, — сказал Гэрет.
— Но только не сейчас, сейчас вы нас никуда не повезете, — сказал шотландец. — Нам пока что очень хорошо и здесь.
«Этого я и боялся», — пробормотал Мэдог в сторону.
— Лучше говорите по-английски, предупреждаю, — сказал бородатый.
Марио, уловив эти слова среди шума и гама, наклонился над стойкой и вкрадчиво, с угрозой произнес:
— Сегодня день святого Давида, мистер. В моей пивной всякий, кто хочет говорить по-валлийски, может говорить по-валлийски, когда ему вздумается, но в день святого Давида здесь никто не говорит по-английски! — Он постучал по стойке. — У нас здесь не английская колония. Недалек тот день, когда мы вовсе прогоним англичан.
Роджер стоял в стороне, опасаясь, что дело дойдет до кулаков, но, к его удивлению, бородач расцвел в улыбке и сгреб руку Марио в свою огромную лапищу.
— Да будет так, мой маленький дружочек, — сказал он добродушно. — Да здравствует день святого Давида и долой англичан!
Тут Макалистер, шотландский поэт, официальный глава всего их клана, начал держать речь. Разобрать, что он говорил, было нелегко, так как никто из местных посетителей бара не пожелал прервать своего разговора, но когда Макалистер начал читать вслух по обрывку засаленной бумажки резюме своего выступления, голос его зазвучал звонко и был слышен во всех углах зала.
— Переплавим нашу ненависть к английским угнетателям, — вещал Макалистер, — в ненависть к вульгарному материализму (Одобрительные возгласы.), — ибо он — источник всей скверны, которой питается Англия (Возгласы: «Только этим она вся и пропитана!») и которую она стремится навязать нам… — Буря аплодисментов заглушила его заключительные слова, и он, очень довольный, спрыгнул со стула.
Его речь привела Марио в восторг.
— Risorgimento[59] — восклицал он. — Да здравствует день liberazione[60]!
Среди этого горластого сборища Роджер приметил короткую стрижку и роговые очки Андре, канадского приятеля Мэдога. Поставив на стойку маленький портативный магнитофон, он с довольным видом наблюдал, как вращаются катушки, записывая всю эту высокую риторику для потомства. Протолкавшись поближе, Роджер крикнул в микрофон:
— Ливерпулю статут доминиона! Англофилы, убирайтесь вон!
Андре нахмурился и выключил магнитрфон.
Тем временем и Мэдогу и Гэрету удалось значительно преуспеть, сгоняя в кучу шотландских приспешников барда и понемногу продвигая их подальше от стойки, поближе к автобусу.
— Даровое виски в конце поездки! — громким скрипучим голосом не уставал возвещать Гэрет. — Как же! Держи карман шире! — проворчал он вполголоса, проходя мимо Роджера.
Так, мало-помалу они оттеснили воинственных, пестро разряженных весельчаков от стойки и загнали в автобус. Когда шотландцы увидели, что Макалистера с ними нет, разразилась буря протеста, но Мэдог утихомирил всех: каждый поэт, выступающий вечером с чтением стихов, разъяснил он, должен явиться на репетицию, и Макалистер сам велел сказать своим верным оруженосцам, чтобы они оставили его в покое часа на два.
После того как шотландцев водворили в автобус Гэрета, путешествие в Бэддгелерт протекало спокойно, без всяких приключений. Выгрузив всю ораву у подъезда отеля, согласившегося принять ее под свой кров, Роджер и Гэрет, проследив, как шотландцы один за другим скрываются в баре, поспешно забрались обратно в автобус и покатили назад в Карвенай.
Было около двух часов, когда Роджер вошел в отель «Палас» в надежде хоть и с опозданием, но съесть ленч и несколько минут провести с Дженни.
Она весело приветствовала его, но уделить ему времени не могла.
— Все налаживается, слава тебе господи. Народные танцы прошли очень успешно. Рискованно было затевать их на открытом воздухе, но солнышко пошло нам навстречу. И сейчас у всех поднялось настроение.
— Прекрасно. А ты можешь хоть немного отдохнуть? И где Мэри и Робин?
— Я подкупила тут одну девушку, чтобы она повела их погулять и напоила чаем. Это тебе ответ на второй вопрос. А теперь на первый: нет, не могу. После заключительного выступления поэтов здесь будет большой ужин а-ля-фуршет. Пригласили абсолютно всех. Решено израсходовать все, что осталось на нашем счету в банке. Будет выпивка и сандвичи. Надеюсь, ты придешь?
— Приду.
— Советую сначала хорошенько подзаправиться, — сказала Дженни. — Вино потечет рекой… Но мы ведь еще увидимся раньше?
— Разумеется. Надо послушать Мэдога.
Дженни поцеловала Роджера и убежала. Роджер, зная, что он пока не нужен Гэрету и, по-видимому, ничем не может помочь Дженни, решил воспользоваться свободной минутой, сел в голубую малолитражку и поехал к часовне. Он ехал туда в последний раз, чтобы забрать вещи и распрощаться со своей обителью навсегда. Медленно взбираясь на машине в гору, он размышлял над тем, насколько тщательно надо замести за собой все следы, чтобы фрейлейн Инге, возвратясь, не заметила, что в часовне кто-то без нее побывал. Однако, сворачивая на перекрестке в Лланкрвисе, он решил, что едва ли это удастся. Он слишком долго жил в часовне, какие-то следы его пребывания неизбежно должны остаться, и потребовались бы недели систематического труда, чтобы полностью их уничтожить. Взять хотя бы окно, которое он разбил, чтобы проникнуть внутрь в тот первый день, когда Райаннон привела его туда, — ведь он так и не вставил стекла. Сам он этого сделать не умел, а позвать стекольщика боялся — не хотел никого пускать в свой тайник.
Все, конечно, и так знали, что он, никого не спросясь, поселился в часовне. Но одно дело знать по слухам, а другое — знать, так сказать, доподлинно, со слов человека, который имел туда доступ.
По той же самой причине Роджер никогда не вызывал к себе фургон для вывозки мусора. В этом смысле он все эти месяцы уподоблялся стоической миссис Аркрайт. Спасался он тем, что одинокими зимними вечерами складывал огромный костер на склоне горы, и весь скопившийся у него мусор уносился к небу в виде стремительных черных завитков дыма. А все, что не поддавалось уничтожению огнем, он закапывал на своем болотистом участке, оставляя в наследство археологам далекого будущего. В разбитое же окно он старательно вставил кусок толстого белого картона, хорошо укрепив его клейкой лентой.
Добравшись до часовни, он в последний раз выгреб весь мусор, аккуратно вывалил его на самодельный очаг, сложенный им из трех камней, полил бензином и, отступив на несколько шагов, стал глядеть, как занимается огонь. В бледно-голубом, манящем, весеннем небе ярко сияло солнце. Даже в разгар зимы, когда альпийский снег ослепительно искрился, отражая солнечные лучи, воздух не был так пронизан светом, как сейчас. Такой свет бывает только весной, им полнится небо, его пьет земля, он проникает глубже пахотного слоя почвы; волны света плыли над землей, и далеко внизу смеялось море, а над костром Роджера дрожало бледное жаркое марево.
Вернувшись в часовню, Роджер попытался взглянуть на свою обитель глазами фрейлейн Инге. Ну, конечно, она заметит, что кто-то здесь побывал. Но он ничему не нанес ущерба. Что она кинется проверять прежде всего? Свои холсты? Возможно, а возможно, и нет. Роджеру как-то не верилось, что фрейлейн Инге относится серьезно к своей живописи. Ему казалось, что для нее скорее важен самый процесс, что это лишь способ утверждения своей личности и возможность завоевать право на «артистический образ жизни» — как бы это ни понимать. Ну что ж, ей не приходилось опасаться за свои холсты. Один раз и весьма поверхностно осмотрев их, Роджер больше к ним не прикасался. Они стояли там, где их оставила сама фрейлейн, прислонив к наиболее сухой стене часовни. Едва ли можно было отрицать, что, отапливая часовню, Роджер проявил больше заботы о шедеврах фрейлейн Инге, чем она сама.
