Сказав это, она достала откуда-то еще одну порцию второго, без уважения бухнула перед режиссером и укатила. Жарынин опустил голову и несколько минут сидел в тяжелой, жуткой неподвижности. От унижения он вспотел, и мелкие капельки выступили на его сморщенной лысине.
— Капустки! Ламинария делает человека практически бессмертным! — весело, чтобы замять неловкость, предложил Болтянский.
— Спасибо, — вздрогнув, отказался Кокотов и уткнулся в тарелку.
— Нет, Ян Казимирович, — хрипло возразил игровод. — Бессмертным человека делает шедевр или подвиг!
— Сен-Жон Перс? — догадался старичок.
— Он самый!
Писодей еще ниже склонился над своим борщом, пустым, как предвыборная программа.
— Я, кажется, обещал рассказать про Бронислава? — Фельетонист явно старался развеять тоску соавторов. — Слушайте. Он поначалу служил в Львовском военном округе при генерале Сикорском. Потом его перевели в «двуйку» польского Генштаба…
— А правда, что Ласунская делала аборт от Номадова? — Дмитрий Антонович попытался перевести стрелку разговора, но опоздал.
Паровоз семейной саги Болтянских уже тяжко тронулся по ржавым рельсам старческой памяти и попер, попер, грохоча колесами событий на склеротических стыках.
— …В Пилсудском Броня к тому времени разочаровался. Маршал предал идеи социализма, в которые мы все тогда верили, а к старости вообще стал диктатором, заподозрил любимую жену в шпионаже и отправил в тюрьму. А когда он начал готовиться к войне против СССР, Бронислав понял, что главный начальник государства ведет страну к гибели, и стал отправлять Станиславу в Москву секретную информацию о контактах Варшавы с Берлином. Но в 1937-м, узнав об аресте брата, Броня оборвал все связи с советской разведкой. А потом Гитлер потребовал себе Гданьск, гордые шляхтичи ему отказали, и немцы за неделю взяли Варшаву. Знаете, кавалерия против танков… Польский генштаб с самого начала потерял управление войсками, и Бронислава командировали в Брест-Литовск для согласования действий. Но там уже был Гудериан. Брат попал к немцам. Потом Красная Армия вступила в Западную Белоруссию, и произошел обмен пленными. Простых польских солдат чекисты распустили по домам, а вот офицеров, осадников, жандармов и прочий классово чуждый элемент интернировали. И Броня оказался в лагере под Смоленском…
— Неужели в Катыни? — оживился Жарынин. — Может, вы даже знаете, кто расстрелял там поляков?
— Конечно! Я туда ездил.
— В Катынь?! Что ж вы молчали?
— Вам было неинтересно меня слушать, — мягко упрекнул игровода старый фельетонист. — Вот Андрей Львович попросил, я и рассказываю…
— Ну, кто, кто их расстрелял? — допытывался режиссер.
— Конечно Сталин, — пожал плечами Кокотов, слышавший передачу о Катынской трагедии на «Эго Москвы».
— Ну, почему сразу Сталин? — проворчал Болтянский. — Чуть что — Сталин! Как будто никого больше и не было! Наберитесь терпения, сейчас расскажу…
49. НА СЫРО-МАТЕРНОЙ ЗЕМЛЕ
Не успел Ян Казимирович напустить на себя эпическую загадочность и продолжить сагу, как в столовую вошел запыхавшийся Жуков-Хаит. Одет он был довольно официально: полосатый костюм, клетчатая сорочка, галстук в косую школьную линейку. На ногах, правда, красовались знакомые исхоженные кроссовки. За плечами болталась джинсовая котомка. Он чем-то напоминал хрестоматийного ходока, воротившегося из Москвы, но не в ореоле добытых надежд, а напротив, обиженным и недовольным.
— Издалека к нам, Федор Абрамович? Что-то припозднились! — спросил Болтянский, скрывая досаду из-за нарушенного рассказа.
— В Москву ездил.
— Зачем?
— За правдой.
— В Москву? За правдой? Ну вы и чудак! — хмыкнул Жарынин.
— Я, видите ли, решил обратиться в Агентство защиты свобод. Знаете такое?
— Кто ж не знает АЗС! Но они-то тут при чем? — удивился игровод. — У нас конфликт собственников.
— Э-э-э, не скажите! — покачал головой Жуков-Хаит. — Когда дело касается антисемитизма…
— А при чем тут это? — поежился Ян Казимирович.
С евреями у него были непростые отношения. В годы борьбы с космополитизмом Болт по заданию ЦК опубликовал в «Правде» фельетон «Долгоносики на русских нивах». Эту оплошность он не мог себе простить до сих пор. Они ему тоже.
— Как при чем? — воскликнул Жуков-Хаит. — У нас же в «Ипокренине» есть евреи!
— Как не быть! — подтвердил игровод, придав голосу редкую теплоту.
— Пристань талантов, — добавил Кокотов.
— Не надо иронии! Мы не виноваты, что талантливы, — упрекнул правдоискатель.
— Половина вас тут евреев, — с простонародной беззаботностью ляпнула Татьяна и бухнула на стол тарелки с борщом и гречкой.
Болтянский, Кокотов и даже Жарынин политкорректно потупились.
— Танечка, вы преувеличиваете! — мягко попенял Федор Абрамович. — От силы — четверть.
— По паспортам четверть, — охотно согласилась она, отъезжая. — А по совести — половина. Ешьте!
— Спасибо, голубушка, — кивнул ей вслед проголодавшийся ходок. — А что-то снова порции уменьшились?
— Мужайтесь, таков пир побежденных, — усмехнулся игровод. — По-другому не бывает. Но вам-то что? Вы скоро отбудете в семейную жизнь. Когда мы будем иметь счастье видеть очаровательную Анастасию?
— Нюся хотела приехать сегодня, но я сказал, что останусь здесь до победы! И знаете, что я придумал? Если объявить Ибрагимбыкова антисемитом, у нас есть шанс!
— А вот это очень умно! — похвалил режиссер. — Как же я сам не додумался! И что же?
— Сначала в АЗС страшно заинтересовались, все записали, просили принести решение суда. Но когда я сказал, что фамилия рейдера Ибрагимбыков, они сразу как-то скисли.
— Почему?
— Американцы в этом году дали грант на поддержку кавказцев, пострадавших от государственного терроризма, и они испугались, что в Госдепе могут их неправильно понять… Я так разозлился — чуть не перекоробился прямо в кабинете у Альбатросова.
— Не дай бог! — всплеснул морщинистыми ручками Болтянский.
— Минуточку, при чем тут Альбатросов?! — встрепенулся писодей. — Он же председатель российского фонда Сэроса?
— Кокотов, вы отстали от жизни как отпускник от поезда! — ехидно заметил игровод. — Фонд давно гавкнулся. Сэрос понял: вкладывать деньги в наших либералов — то же самое, что кормить свиней лобстерами. Ничего, кроме визга и дерьма…
— Дмитрий Антонович, я иного мнения о судьбах либеральной идеи в России! — интеллигентно, но твердо возразил Жуков-Хаит.
— Да? Неделю назад вы бы меня обняли!
— Прошу вас не касаться больной для меня темы!
— Ладно, не буду, — примирительно буркнул игровод. — В общем, фонд самораспустился, и Альбатросова позвали в АЗС. Такие люди без работы не сидят.
— Андрей Львович, а вы откуда знаете Бориса Леонидовича? — с симпатией спросил Федор Абрамович.
— Мы… немного сотрудничали…
— Погодите, уж не ему ли вы забабахали про Тимура, который вместе со своей командой хотел укокошить Сталина? — бесцеремонно припомнил Жарынин.
— Для него… — сознался писодей.
— Ах, вот оно в чем дело! — воскликнул Жуков-Хаит. — То-то Борис Леонидович в лице переменился, когда услышал вашу фамилию.
— А зачем вы назвали ему мою фамилию?
— Я хотел надавить на него авторитетами. Не помогло…
— Ну и что вы теперь собираетесь делать?
— Правозащитников много. Пойду в Русское бюро общечеловеческих ценностей. В Антидиффамационную лигу наконец! Отдавать «Ипокренино» нельзя!
— Грушко-Яблонский предлагает организовать круговую оборону, — донес Болтянский. — У него есть наградной парабеллум. У Агдамыча — два охотничьих ружья.
— Нет, будет бойня. Вы видели, какие у него головорезы? Надо поднимать общественность! — стоял на своем Федор Абрамович.
— Пока вы будете поднимать общественность, всех ветеранов рассуют по нищим богадельням! — играя желваками, возразил Жарынин.
— Но что же делать?
— Мы пишем письмо президенту! — с придыханием объявил старый фельетонист.
— Лучше — папе римскому. Не волнуйтесь, никто у вас «Ипокренино» не заберет! — веско пообещал игровод.
— Почему вы так уверены?
— Андрей Львович знает, почему, — режиссер долгим прощающим взором посмотрел на соавтора.
— Ян Казимирович, вы обещали рассказать про Катынь! — отводя глаза, напомнил Кокотов. — Как вы туда попали?
— Обыкновенно… Сижу я, как сейчас помню, в «Правде» и сочиняю фельетон про нарушителей трудовой дисциплины — тогда боролись с опозданиями на работу. Входят два командира в гимнастерках с синими петлицами и вежливо просят меня проехать с ними. После ареста Станислава я этого ждал, потому не удивился, только попросил разрешения дописать фельетон — его ждали наборщики. Они объяснили, что дело срочное, и повезли меня на Лубянку. Я был уверен, что попаду в руки «молотобойцев», и готовился к худшему. Однако бить меня не стали, напротив, старший майор госбезопасности обратился ко мне со странной просьбой — немедленно отправиться под Смоленск в лагерь польских военнопленных и встретиться… с Брониславом. «Он жив?» — обрадовался я. «Да, жив и мы очень на него рассчитываем!» — был ответ. А случилось вот что: в Париже возникло польское правительство в изгнании генерала Сикорского. С этим правительством в свете надвигавшейся войны надо было налаживать отношения. А как? Ежов успел уничтожить всех наших разведчиков-поляков во главе с легендарным Сосновским. Просто некого было заслать к Сикорскому. И тогда вспомнили о Брониславе. Но к нему надо послать человека, которому бы он поверил. Я простодушно предложил вернуть из тюрьмы Станислава, но чекисты странно переглянулись, они-то, в отличие от меня, знали, что десять лет без права переписки означает расстрел. Старший майор соврал, что Стась болен, а контакт с Брониславом надо установить немедленно. Но я-то понимал, что у меня появился шанс вызволить брата, и снова настойчиво посоветовал поручить дело Станиславу. Ведь меня Броня в последний раз видел в 1917-м, когда покойный отец со смертного одра напутствовал нас на такие разные жизненные поприща. Я был тогда ребенком, прошло больше двадцати лет, Бронислав меня просто не узнает и заподозрит обман.
