― Я говорил этим дуракам из ГКЧП: «Все решит экономика. Ваши танки подорвутся на колбасе. Торговка из винного магазина авторитетнее в народе, чем космонавт. Этикетка на джинсах ярче всех ваших лозунгов. Нельзя вводить продразверстку в мире, где действуют транснациональные корпорации». Не слушали, дураки. Вот и поплатились. Теперь пусть ими занимается твой фонд «Взыскание погибших». Вряд ли их теперь взыщут, — Финансист хохотнул, заколыхав грудью. Перестал смеяться, а растревоженная грудь все расходилась волнами жира. — Меня тревожат фирмы, зарегистрированные на Кипре и в Гонконге. Ты передай мужикам, что если они задумают соскочить, мы их найдем, и тогда их родные получат хорошо просушенные и проглаженные скальпы. Пусть помнят, что предателей мы станем жестоко карать.
― Не дернутся, я вам гарантирую. Все знают, что у вас рычаги воздействия. Надо быть неблагодарной скотиной, чтобы предавать благодетеля, — Ухов изобразил морщинами высшее негодование, превратив лицо в древесный срез со множеством радиальных трещин.
― На пару недель, на месяц всем лучше залечь на дно, пока муть не уляжется. Придут новые люди, новые министры, восстановим управление, тогда и выйдем из тени. Я, например, на пару недель махну на Канары. Что-то устал.
― Конечно, отдохните. Работали без сна. Такие нагрузки надо снимать. Морские ванны, массажи, легкая морская кухня и, конечно, девушки. Ничего нет прекрасней в нашем возрасте, чем две-три девушки, которые делают сексуальный массаж — Ухов пустил свои веселые морщины по кругу, и они завертелись как колесо. — Канары — прекрасное место. Не буду вас там беспокоить. Лишь в крайнем случае, если один из хвостов станет рваться.
― Не станет. Все на учете. Все знают, где их смерть. На кончике иглы. А игла у меня в кармане. Ты бери свои платежки и уходи. Вернусь с Канар, встретимся, обсудим проблему более жесткого контроля за вложенными деньгами. Составим электронный банк новых владельцев и компроматов на них, — Финансист съел последнюю ягоду, метнул в окно косточку. Скомкал влажно-розовый целлофановый пакет. Кинул в окно. Пакет не вылетел, зацепился за край карниза. Финансист тяжело выплыл из-за стола, перемещаясь волнообразно к окну. Попытался отцепить прилипший пакет. Навалился на подоконник жирной, поплывшей грудью. Оторвал от пола слоновьи ноги в неправдоподобно маленьких туфельках.
Ухов встал, морщины его изобразили жестокий крест. Просунул руку в промежность Финансиста и с нечеловеческой силой толкнул огромное туловище. Финансист вылетел из окна, издав жалобный всхлип. Пролетел пять этажей и мокро, хлипко ударился об асфальт. Расплющился, стал растекаться обильной желтоватой жижей.
* * *
На даче, среди смолистых сосен, ухоженных дорожек с беседками и павильонами, Прибалт, ожидая ареста, прощался с женой. Уже покинули дачу служители, садовник, повар, почуявшие недоброе, потихоньку ускользнули подальше от проклинаемого всеми хозяина. Верный охранник, неотступно следовавший за ним во всех поездках, охранявший московский дом, рабочий кабинет и эту лесистую дачу, смущенно попрощался. Потупив глаза, сказал, что его отзывают, и ушел, оставив незапертой дачную калитку. В опустелом доме, где молчали телефоны и сгущались сумерки, словно из темных сучков деревянного потолка лилась фиолетовая тьма, Прибалт обнимал жену, гладил ее непричесанные седоватые волосы, белый кружевной воротник домашнего платья, целовал бледное измученное лицо.
― Прости, что я вовлек тебя во все эти тяжкие. Не уберег от напастей... Наверное, в течение часа меня арестуют. Последствия для нашей семьи будут тяжелые. Преследовать будут тебя, детей. Ты почувствуешь, как сразу все от тебя отвернутся. Увы, я не сделал тебя счастливой.
― Я не смогу без тебя, — она горько вздрогнула. Ухватилась за рукав его помятого пиджака, от которого пахло чужим табаком, запахом казенных помещений и слабым тленом, как из старого сундука. — Пойду за тобой!.. В Сибирь так в Сибирь!.. Поселюсь поблизости... Ты будешь чувствовать, что я рядом...
― Меня будут судить по статье «Измена Родине» и могут расстрелять.
― Тогда и я себя убью!.. Так и знай, жить без тебя не стану!..
― Ты ведь знаешь, я всегда был честен. Перед страной, перед партией, перед народом. Я виноват лишь в том, что не сумел предотвратить несчастья. Мы все виноваты в том, что не уберегли страну. Вот за это нас нужно судить.
― Что ты мог сделать? Ведь кругом были одни предатели!.. Они приезжали к нам на дачу, садились обедать, льстили тебе, а я видела, что это предатели!.. Говорила тебе, но ты не верил! И главный предатель — Президент, которому ты был так предан!..
― Наверное, у нас в доме и на даче будет обыск. Когда они уйдут, ты пойди в беседку. Там, под скамейкой, отодвинешь доску и достанешь тетрадку. Это мои дневники. Когда-нибудь их издашь, и люди узнают правду.
― Боже мой, что же мы мешкаем?.. Что в этих случаях делают?.. Надо тебя собрать... Спортивный костюм, тапочки, теплый свитер... И я вся такая растрепанная... Не хочу, чтобы ты меня помнил такой... Подожди, я пойду причешусь.... Надену синее платье, которое ты так любил, — она сказала «любил», и испугалась, что этим отодвинула их прежнюю жизнь в бесконечность, куда им никогда не вернуться. Вышла в соседнюю комнату, и он слышал, как стукнула дверка гардероба, звякнули пластмассовые вешалки.
Он был спокоен, готовя себя к самому худшему. Знал, что в тюрьме, до суда, в продолжение тягучего следствия, у него будет время осознать случившееся, установить череду ошибок, что привели к катастрофе. Открыл ящик стола, желая убедиться, что не осталось документов, которые могли бы кинуть тень на товарищей. Все черновики и записки, телефоны и адреса были уже сожжены под старой сосной за беседкой, и пепел засыпан песком. В ящике, поверх стопки чистой бумаги, лежал пистолет. Ему как министру и высшему партийному лидеру полагалось личное оружие. Теперь его отберут. Он выложил пистолет на стол, чтобы пришедшие гости могли сразу его забрать.
Отворилась дверь, и появилась жена. И он болезненно ахнул, увидев ее в синем вечернем платье, в котором она посещала правительственные приемы и рауты. Волосы она зачесала, закрепив костяным гребнем с небольшими бриллиантами. Вокруг шеи была обмотана нить дорогого жемчуга. Лицо, покрытое легким гримом, посвежело, помолодело, но тем острее была его боль, тем неутешнее горе в глубине ее больших, обведенных тенью глаз.
― Милая моя, — сказал он, шагнув ей навстречу.
Снаружи, у въезда на дачу, послышался шум. Он выглянул — какой-то быстрый молодой человек входил в калитку, отворял ворота. Две черные «Волги» быстро подкатили к крыльцу, наехав на клумбу с ноготками и флоксами. Из них поднялись молодые люди в одинаковых кожаных куртках, и среди них — возбужденный, вихрастый, в элегантном костюме и золотистом шелковом галстуке. Прибалту он был знаком. Говорливый, пылкий, с непокорными кудряшками, настойчивой, назидательной речью, которая, казалось, исходила не из губ, а прямо из упрямого длинного носа, которым он, словно дятел, долбил мозжечок собеседника. Он был славен своей утопической программой, в которой обещал за сто наполеоновских дней преобразовать остановившееся хозяйство социализма в динамичную, обгоняющую мир экономику. Его абсурдная программа была отвергнута, в том числе благодаря и его, Прибалта, настояниям. С тех пор экономист-неудачник, полюбившийся демократической прессе, на каждом шагу бранил консерваторов, не забывая упомянуть и Прибалта.
― Они пришли, — сказал Прибалт. — Давай прощаться, — шагнул и обнял жену.
― Нет!.. — она ахнула, повисая на нем, и было видно, как под смуглым гримом страшно побледнело ее лицо. — Не пущу!..
По лестнице поднимались. Дверь распахнулась, и трое неуверенных и оттого развязно-наглых, появились в кабинете. Следом, пылая румянцем, с черными всклокоченными кудрями, в сбившемся галстуке, бурно вошел экономист и высоким, тонко-крикливым голосом произнес:
― Именем демократической революции, согласно воле Съезда народных депутатов, вы как государственный преступник арестованы!.. Взять его!.. — он обернулся к спутникам, похожий на яростного якобинца, беспощадного комиссара. И сам, обуянный восторгом мгновения, в которое он становился сопричастным истории, кинулся к Прибалту, стал отталкивать, отдирать от него жену, и та страшно, истошно закричала.
Прибалта оглушил крик жены, и словно лопнула в голове набухшая вена, заливая мозг горячей, слепящей ненавистью:
― Руки прочь, негодяй!..
На столе, темный, вороненый, лежал пистолет. Прибалт схватил оружие, слепо, ненавидя, в ослепительном, освобождающем волю безумии, направил пистолет в отвратительное румяное лицо, взбитые кудряшки, круглые, как у испуганной птицы глаза. И пока его палец давил спусковой крючок, экономист пригнулся, спрятался за кричащую женщину, толкнув ее навстречу выстрелу. Сквозь косматый дым Прибалт увидел, как молча, с изумленным лицом, оседает жена, как наполняется темной влагой рана под сердцем и явившиеся люди, давя друг друга, выскакивают из кабинета.
