Пришел Суснин, смеялся надо мной — я над ним.
Не алчность вела и не деньги отстоял Ловянников, вот что я увидел, — он отстоял самого себя. (Не было алчностью, когда я убил кавказца за совсем мелкие деньги.) Я бился за свое «я» — Ловянников за свое. И стало понятным его упорство: человек бился до конца. А поражение от всех этих сусниных его оскорбляло.
Так что и сам ловянниковский обман был не обман, а замысел, мысль, или, скажем, умный ход, так как старый Петрович при этом ничего не потерял. Литератор. Как жил Петрович, так и будет жить дальше. Не приобрел, но ведь и не потерял. Выигрышный ход, вот и все. Правда, два месяца господин Ловянников держал меня в дураках, — как правда и то, что заплатить он мог бы за одураченность больше, поскольку эти два месяца я и рисковал куда больше, чем сторож.
Использовать меня был его шанс. Он угадал, на кого поставить — на изгоя, который костьми бы лег за жилье. И у которого даже общага не посмела бы отнять, как не смеют они отнять у уличного нищего.
Но чем таким уж особенным я рисковал? Меня могли стращать, а то и побить, но побои общажного человечка не более, чем обыденность и те же будни. Да и деньги — плата за страх — на что мне были бы крупно приплаченные деньги? Не сам ли Ловянников когда-то замечательно сказал — зачем вам деньги, Петрович, они превратят вас в банального политизированного старикашку, только попортят!
Так что и тут он был прав. (Он оставлял меня в моем времени.)
При этом сам он, Алексей Ловянников, шагнул уже в ХХI — жил в своем времени и при своем характере; бился там до конца. Нормально.
Так что ничего не случилось. Я даже ждал, что Алексей однажды позвонит. Просто вспомнит и позвонит. Я загодя слышал в телефонной трубке его приятный смех, голос, известные слова:
— Вы уж простите меня, Петрович, за те треволнения... Это как в шахматах: позиция! Так было надо: в тяжелой позиции нашелся единственный выигрышный ход. Поймите меня. И простите.
— Пустяки, — сказал бы я.
Но он не позвонил.
Скромная и чуть приниженная просьба, вот что в тот час сработало, когда Ловянников передал мне дарственную и когда приглушенным (но ровным, без игры) голосом он просил разрешения бывать иногда в моей квартире. Навещать. Прийти в гости хотя бы изредка, чтобы за беседой и за вечерним чаем нет-нет и увидеть на стене Марса, его оживший взгляд.
В просьбе и состоял мастерский, гениальный нюанс и настолько утонченный психологический ход, что мне уже ни на минуту не пришло в голову усомниться. «Изредка. Хотя бы иногда, а?» — попросил Ловянников. И на чуть дрогнул его голос. Подлинное переживание лицедея придало подлинность всему маленькому спектаклю, который он поставил на прощанье. Спектакль, и никак не с одним только зрителем! Он ведь обманывал не меня — он обманул серого Суснина, обманул целый этаж, он мной обманул их всех.
Я был восхищен: меня он вчистую переиграл психологически и человечески, и как угодно, а ведь я тоже не лыком шит. Скажу больше: я подчас претендовал на особое психологическое знание и даже на уникальный нюх, на исключительное чувствование всякого человека, едва тот сел за мой стол — рядом или напротив. Так оно и есть, и знание чужой души, и мой нюх, и мой, если угодно, на человека талант, но... но переиграл! признаю, восхищен и стучу в ладоши — мо-ло-дец!.. Два месяца летели день за днем, а я не только не насторожился — не озаботился съездить, но даже отложил позвонить в нотариальную контору и спросить, есть ли у них в наличии дарственная. (Могла ли и там лежать своя липа? Не знаю.) Мо-ло-дец!.. «Хоть иногда, Петрович? Я хотел бы прийти и видеть глаза моего пса. Посидим, поболтаем. Я, конечно, принесу хороший чай... Сам заварю!» — ровным (без игры) голосом настаивал Ловянников, а я ведь ему ответил — нет. Не знаю, почему я так ответил. Да или нет — это было не важно. Зато важно было задеть во мне струну. (И умный Ловянников это знал.) Важно было то, что, когда человеку вдруг ни за что ни про что дарят, дают квартиру или что-то еще, человек становится уверен, что он стоит подарка, что он хороший и что именно за хорошесть ему и дарят, дают — как бы с неба.
Ловянников, поэт, издалека завел речь о не нужных мне деньгах, когда говорил о молодых деловых людях, появившихся сейчас повсюду в России, как о солдатах не по призыву, по зову сердца: как собирающаяся из канав армия повстанцев! (Ловянников засмеялся — мол, да, да, самому себе каков комплимент выдал.) Солдаты дела и денег. Армия. Они — всюду, они сразу на всех улицах, потому что на дворе иное время, иное тысячелетие — по двое, по трое, с кейсами в руках, белая рубашка, галстук, шагают в костюмах молодые бизнесмены своих судеб!
Спор... это спорят художники — бизнес как творчество! (Теперь у нас это знают. Муза номер такой-то.) У них, поверьте, уже сейчас на слуху свои знаменитости, свои таланты и гениальные неудачники, и даже — возможно — свой андеграунд. (Ловянников произнес с значением. Для меня.) Через год-два эти парнишки сядут в шикарные белые и красные машины, будут мчать, сигналить, обгонять, легко нарушая движение и еще легче покупая милицию на перекрестках. Но пока что идут по улицам — спорят. Говорят, жестикулируют. Один из них на ходу извлек из кармана культовый телефон и что-то там запрашивает, уточняет. Лицо насупил, ух, как серьезен! (Улица видит его. Вся Москва видит его.) А навстречу, а сбоку, а со всех сторон идут другие трое или двое, в белых рубашках и в серых недорогих костюмах — и в галстуках, армия в галстуках. (Сменившая вашу, литературную, в свитерках! — улыбнулся Ловянников.) Ага. Вот откуда, быть может, моя притаенная ревность: Ловянников один из этих троих, как я был когда-то один из тех.
Но если вне ревности, господин Ловянников по-человечески мне симпатичен. Не зол. Даже добр. (Это я слегка зол.) И нельзя сказать, что Ловянников бездушен, как-никак Бог не забыл его русскость и сунул ему некоего доброго слизнячка вовнутрь — вот и спасибо, вот и душа. Вот и духовность. Несомненно гуманен. Человечен. Мне даже не в чем упрекнуть этого мальчишку, разве что в том, что он не оглядывается — в нем много любви к своему псу и ни на чуть нашей великой стариковской нежности к брошенным животным. К выжженным рощам.
Впереди, в ХХI, уже маячил будущий бизнесмен Ловянников, богатенький сладкоголосый говорун, — втихомолку, быть может, мучающийся своими делами и жертвующий, бросающий мятые рублики на культуру. Но за будущее не винят. Такой или не такой, а человек будущего, притом талантливый, — чего я, собственно, к нему вяжусь?
За будущее не винят, и человек не знает, сколько у него в заплечном мешке — человек идет и идет, а в конце пути свой мешок развязывает. За это нельзя винить. Развяжешь, а у тебя там пустовато — Бог, мол, захотел и в минуту все отнял. Со всяким может статься.
Вот только не Бог отнял (ему ни к чему). Отнимают по пути все прочие — отнимают люди, людишки, общага, если ты ей позволишь. Они, вот кто отнимает. Отнимают, пока идешь.
А Бог, если уж считаться, просто дает нам не так много. Недодает он, вот и все.
— Вы, что ль, присматриваете у Лялиных?
— Я.
Жена вахтера, едва я с улицы, затараторила с подмигиваньями и с ужимками, скорее, скорее, есть новость. Мол, она мне первому — из 613-й уезжают! (На время. Ищут человека приглядеть за квартирой.) Попомни, мол, для тебя старалась!..
Уже по номеру я сообразил, что 613-я, скорее всего, в восточном крыле шестого этажа — мрачноватые, туда-сюда, закоулки. Но тотчас туда отправился. У меня только и была, что Лялиных, я даже поспешил: две сторожимые квартиры это стабильность.
Жильцы на шестом, сновавшие в коридоре (вечер; я спрашивал), либо не знали квартиры с таким номером, либо посылали еще дальше в восточную сторону. Но в полутьме вдруг удачно высветился тупик — и прямым ходом (идти до упора) дверь с жестяным номером, криво висевшим: 613.
Дверь открыл староватый мужчина.
— Чего надо?
Сказал, как отбрил: никто и никуда у них не едет. И тут же с общажным задором послал проходимца, то бишь меня, подальше: ступай на хер!.. А с порога просматривались две комнаты. Без телефона. Но умывальник сверкал. Раковина чистая. Ага! — я уже приглядывался. Плита чиста. И запах стряпни вкусен. На мужика (его ворчню) я внимания не обращал, на таких кв метрах решает женщина. Ждал.
Единственное, что сразу не нравилось, — это клетка с маленьким вертлявым попугайчиком, который без передышки кричал и продолжал посылать меня:
— На хер, на хер, на хер...
Значит, следить за попкой. Зерно. Воду. Не дай бог заболеет, сдохнет или упорхнет в коридоры всем на потеху.
— Чего стал? Я же сказал: уходи!
Но я не уходил.
— Попугай? — я спросил.
— Чего ты тут стал?! — повысил мужик голос (я этого и хотел).
