Все остальные столы были круглыми, чтобы никто другой не занимал главного места, а стулья были намеренно выбраны демократически одинаковыми. А за каждым из остальных трехсот сорока четырех круглых столов вне Северного крыла разместилось по одному видному общественному деятелю и по одному мультимиллионеру или женщине, замужем за таковым. Мультимиллионеры были не очень довольны, потому что все они предпочли бы сидеть рядом с президентом, а если это невозможно, то с одним из восьми приглашенных миллиардеров, которые вполне осознавали свои метафорические роли божеств, трофеев, предметов вдохновения и декора. Некоторые из миллиардеров на той же неделе купили себе отели на Манхеттене только для того, чтобы было где принять друзей.
Кардинал просил посадить его с президентом или, если не с президентом, то с губернатором и мэром, одним владельцем какой-нибудь ведущей нью-йоркской газеты, по крайней мере, с двумя из восьми миллиардеров и одним физиком, лауреатом Нобелевской премии, чтобы убедить их обратиться в римскую католическую веру. Йоссарян вместо них подсунул ему Денниса Тимера, чтобы тот разъяснил ему кой-какие факты биологии, одного издателя газеты и одного отвергнутого мультимиллионера, который тщетно надеялся получить доступ к миллиардеру и поболтать с ним с глазу на глаз. Он усадил их за столик, с которого можно было хорошо видеть невесту — на стороне Южного крыла, выходящей на Девятую авеню, недалеко от полицейского участка и столика с Ларри Макбрайдом и ею новой женой, Майклом Йоссаряном и его старой подружкой Марлин, между магазином нижнего белья «Спорт-Пост», вблизи входа в полицейский участок, и «Ореховым домиком Джо-Энн». Там же был и Макмагон, вышедший из своей камеры, чтобы почтить присутствием Макбрайда и его новую хозяйку; на Макмагоне, находившемся на дежурстве, был не смокинг, а парадная форма капитана полиции.
Макбрайд был записан в очередь на представление президенту за свои выдающиеся заслуги в деле размещения трехсот пятидесяти одного стола для трех тысяч пятисот ближайших друзей Регины и Милоу Миндербиндеров и Оливии и Кристофера Максонов, которые не имели и не хотели иметь близких друзей, и в деле установки Храма Дендура и других монументальных сооружений в пяти сверкающих залах, а также оборудования танцевальных площадок с местами для оркестра. Кроме того, он нес ответственность за координацию деятельности других, специализирующихся в областях, в которых ранее у него не было никакого опыта.
Первоочередной задачей планирования являлась необходимость расчистить проход, чтобы свадебная процессия могла прошествовать почти через все Южное крыло от Девятой авеню до Восьмой авеню, до самой аптеки Уолгрина на углу, где повернуть в сторону от центра города, пересечь по переходу проходящую внизу Сорок первую, а затем войти в часовню и обеденный зал Северного крыла и остановиться перед алтарем внутри Храма Дендура. Храм Дендура, Патио Блюменталя, Двор Энгельхарда и Главный зал легендарного музея искусств Метрополитен, четыре знаменитые уголка музея, предназначенные для приемов и других общественных и рекламных мероприятий, были на один вечер перемещены в автобусный вокзал и размещены таким образом, чтобы рядом с каждым гостем находился какой-нибудь из этих знаменитых монументов, имевший свою достославную историю в деле служения человечеству на поприще поставки провизии для застолий.
Как это и было предусмотрено Макбрайдом, все гости могли, по крайней мере частично, лицезреть невесту и ее свиту, когда те достигали вершины эскалатора, ведущего с уровня подземки на стороне автовокзала, выходящей на Девятую авеню, и торжественно шествовали в направлении Восьмой авеню, а оттуда в Северное крыло. Этот проход, занимавший некоторое время, позволял осуществить необычную музыкальную программу и таким образом сделать происходящее событие еще более уникальным. Йоссарян с удивлением слушал первые знакомые ноты.
Вступительной темой к свадебной церемонии оказалась прелюдия к опере «Die Meistersinger».[104]
И именно под первые звучные, торжественные аккорды этой музыки Йоссарян наблюдал, как, паря в воздухе, словно из заоблачной дали, на вершине эскалатора явилась невеста. Музыка, продолжительность которой была достаточной для длительного пути, захлебнулась в небывало жизнерадостных аплодисментах. Ускоряющиеся и изменяющиеся темпы особенно заводили девочек-цветочниц и мальчиков-держателей обручальных колец, которые показали все, на что были способны, когда на две минуты и шесть секунд, необходимых для того, чтобы замыкающие свадебное шествие свернули в проход к боковому выходу в Северное крыло, зазвучала музыка «Танца подмастерьев». В Северном крыле, после того как невеста завершила разворот и пересекла улицу, оркестр церемонно заиграл «Призовую песню» из той же оперы Вагнера, заканчивающуюся на мягкой, трепещущей ноте в тот самый момент, когда невеста попадала в часовню и, наконец, останавливалась там, где с женихом и главными его сопровождающими ее ожидали кардинал, раввин-реформатор и шесть других священнослужителей различных конфессий. Здесь, в то время, когда произносились необходимые слова, музыка сменилась более тихим рефреном дуэта Liebesnacht[105] из «Тристана», при этом кардинал смотрел сквозь пальцы на то, что эта музыка одновременно божественна и чувственна, а раввин пытался забыть, что она сочинена Вагнером. В этой части церемонии счастливая пара была девять раз объявлена мужем и женой — восемью священниками и Нудлсом Куком, который все еще исполнял обязанности опаздывающего президента. Когда новобрачные отвернулись от алтаря и, прежде чем сойти на площадку для танцев, обменялись целомудренным поцелуем, зазвучали, как заранее сообщил об этом Хэккер, завершающие такты «Götterdämmerung» с их возвышающей душу темой «Искупления любовью».
— Вы знаете эту музыку? — спросил Хэккер.
— Знаю, — сказал Йоссарян, он был удивлен и обрадован и испытывал искушение начать насвистывать под ласковые скрипки и убаюкивающие трубы, подающие голос и замирающие в благолепии финала. — Я сам собирался ее предложить.
— Он и правда собирался это сделать? — обратился Хэккер к Гэффни и нажатием клавиши приостановил развивающееся действо.
— Нет, не собирался, — отрекся от своих слов Йоссарян, прежде чем успел ответить Гэффни. — Но я думаю, она идеально подходит. Эта музыка умиротворяющая, мягкая, мелодичная, эротичная и несомненно кульминационная и определяющая. — Он ничего не сказал о возникшем у него мимолетном и злорадном ощущении, что на экранах мониторов он видит другой «Götterdämmerung», что лавочка вскоре закроется для всех самозабвенно предающихся веселью участников этого торжества, которых он видит на экранах мониторов, включая и его самого, и Фрэнсис Бич — он видел, как танцует с ней, — может быть, и для Мелиссы, Макбрайда и его новой жены, для невесты и М2. — Вашим гостям это понравится, Оливия. Они пойдут танцевать, напевая себе под нос эту мелодию из «Götterdämmerung».
— Нет, сэр, — покровительственно поправил его самодовольный молодой человек. — Ни в коем случае. Потому что, когда закончится это, мы придумаем кое-что получше. Подождите, вы еще услышите.
Гэффни кивнул.
— Мне кажется, вы сказали, что уже придумали.
— Это детский хор, — сказал компьютерщик. — По мере того как музыка Вагнера затихает, за ней мягко возникает введенный нами детский хор, которого большинство никогда не слышало. Это ангельская музыка. И в самом трогательном месте начинается комедия — раскаты музыкального хохота, чтобы задать новое настроение, которое, согласно нашему желанию, должно царить всю остальную часть вечера. Это хор смеющихся людей, который вытесняет и заглушает детишек, и мы получаем то, что нужно. Оба хора написаны немецким композитором Адрианом Леверкюном. Вы его знаете?
— Я о нем слышал, — осторожно сказал Йоссарян, испытывая странное ощущение, будто его снова стало раскачивать в такт музыке. — Это герой одного литературного произведения.
— Я этого не знал, — сказал молодой человек по имени Хэккер. — Тогда вы должны знать, каким великим он был. Оба эти хора из его кантаты, названной «Жалобы Фауста», но нам совсем не обязательно сообщать об этом.
— Замечательно, — отрывисто бросил Йоссарян. — Потому что они не оттуда. Они из его оратории, которая называется «Апокалипсис».
Кудесник-компьютерщик сочувственно улыбнулся Йоссаряну.
— Мистер Гэффни?
— Он ошибается, Хэккер, — сказал Джерри Гэффни и пожал плечами, как бы вежливо извиняясь. — Йо-Йо, вы все время делаете одну и ту же ошибку. Это не «Апокалипсис». Это из «Жалоб Фауста».
— Черт возьми, Гэффни, вы опять ошибаетесь. Кому об этом знать как не мне. Я почти пятнадцать лет собирался писать роман об этом произведении.
