Глава десятая
Единственный способ поучаствовать в празднестве, проводимом раз в полугодие Дальвидским Обществом Аэростатики на ферме Верхотура, прилепившейся едва ли не на самой вершине горы Мерроу, — встать до рассвета и поехать на Верхотуру так, чтобы застать предрассветные старты, потому что для управляемого полета на аппаратах легче воздуха, в большинстве случаев почти невозможного, оптимальные условия складываются на рассвете и вечером, когда воздух тих и прохладен.
Вот почему Пирс, чуть дрожа от предрассветного холода, сидел на крыльце, дожидаясь, когда в доме напротив зажжется свет и выйдет Бо; он был более или менее готов к этому приключению, но думал преимущественно о серой коробке с желтой бумагой на столе Феллоуза Крафта в Каменебойне за несколько миль отсюда. Мысль эта рдела в его сознании, как не выглянувшее пока из-за горизонта солнце.
Может быть, все дело в том, что в последние годы он читал очень мало художественной литературы, целиком сосредоточившись на книгах, которые описывали только те явления, которые якобы имели место в действительности, — и только поэтому он ощущал теперь в груди такое странное тепло, такое удовлетворение где-то глубоко внутри, там где он давно уже его не испытывал; содержание книги представлялось ему чем-то вроде утренних гор, уходящих хребет за хребтом в туманную даль, таких новых, неисследованных, но при всем том отчего-то уже знакомых.
И все-таки что за дерзкая мысль, что за метафора, способная все и вся открыть разом: когда-то, давным-давно, мир и в самом деле был другим. Не таким, как сейчас.
А Бруно — предвестник, посланец в будущее, уверенный, что грядущий век принесет больше магии, а не меньше, — совсем как те современники Пирса, которые провозглашали пришествие новой эры здесь и сейчас, сегодня.
Бруно, кусочком мела рисующий, подперев голову рукой за столом у Джона Ди, сферы той вселенной, которая придет на смену нынешней, революцию среди небесных светил. Когда-то было не так, но теперь будет именно так, и отныне только так и будет.
Впрочем, есть еще и сам Ди. Ди знает, что к чему, его предупредили ангелы, также обреченные исчезнуть с пришествием нового мира. В конце концов он сложит свой жезл и (опустевший) магический кристалл, подумал Пирс, и утопит свои книги, как Просперо. [141]
Все кончено.
Но как же так? Пирса передернуло дрожью, и он сам усмехнулся этой своей внезапной реакции.
Что, если именно так все и было?
Необъятная плоть времен, которая порой пробуждается от сна, передвигает свои массивные члены, располагая их в ином порядке, и ворчит, и засыпает снова. Хм. И после этого уже ничто не остается прежним.
Он вспомнил, как когда-то в Сент-Гвинефорте коротал время в аудитории с томиком Католической энциклопедии и наткнулся на высказывание Оригена, признанное неверным: мол, этот наш мир, в котором согрешил Адам и который пришел искупить Иисус, мир, куда он вернется в триумфе последней битвы, — этот мир будет затем свернут, как свиток, и за ним последует другой, в котором ничего подобного уже не случится, и тот мир, закончившись, уступит место следующему, и так далее до бесконечности, — прочитав это, Пирс на мгновение почувствовал самое настоящее облегчение от одной только мысли о том, что, может быть, на самом деле так оно и есть, — и такое чувство, словно на душе стало легче.
Возможно, так оно и есть, буквально, на самом деле.
Он рассмеялся. Самая тайная история на свете, вместилище и универсальный ключ ко всем прочим тайным историям, и она же объясняет также и то обстоятельство, почему они, собственно, являют собой тайну. Он свернул самокрутку и закурил ее — крутовато с утра, да еще на голодный желудок — и осмыслил сделанный вывод.
Если в тот конкретный исторический момент наступил слом времен, то теперь, должно быть, наступает еще один, такой же.
Так точно. Для того чтобы он, Пирс, здесь и сейчас мог жонглировать такими понятиями, мир должен был уже подойти к водоразделу — ведь именно в такие поворотные моменты, когда становятся видны не только все возможные варианты будущего, но и предыдущие поворотные моменты, Время просыпается и протирает глаза: А, да-да, припоминаю. Не здесь ли истинный смысл того, что хотел сказать Крафт, — или он предоставил читателю возможность самому решить эту проблему?
Время тогда было одним; сейчас оно — другое.
Итак, белое десятилетие закончилось; дети двинулись в очередной поход, в те дни, когда закрытый, как у Данте, мир открылся вновь и неподвижная до того земля тронулась с места, одновременно вращаясь вокруг своей оси и двигаясь по кругу; и Пирс неожиданно очутился на перекрестке, бледнеет ночь, и встают от горизонта предутренние ветры. И эта неоконченная книга Крафта, до самой последней желтой странички, получилась такой, каких он никогда раньше не писал.
Пирс вспомнил, как Джулия сказала, сидя на кровати в его старой квартире — на полу побулькивает кальян — и разукрашивая ногти звездами: более чем похоже на правду.
Небо просветлело, из окон Бо по лужайке протянулись длинные желтые полосы света. Залаяла собака. Стукнула сетчатая дверь Бо, и Пирс встал с выстывшей за ночь земли.
Что, если все именно так и есть?
Вот, должно быть, удивится Джулия, подумал он, вот ее накроет, если книжка, которую он для нее напишет, окажется прямым заявлением, что так оно и есть. В конце концов, книга Крафта — это всего лишь роман, метафора; но что, если он в своей книге сможет привести реальные доказательства того, что все это — правда? Господи! Мир, затерянный глубже, чем Атлантида, найденная наконец на дне моря, вновь обретенная, раскрывшая свои сокровищницы.
И тамошних сокровищ хватит на всю жизнь и ему, и Джулии.
Он снова рассмеялся. Ты это прекрати, велел он себе, смотри, будь поосторожней. Все еще тихонько посмеиваясь, он зашел на двор Бо, и соседи недоуменно улыбнулись ему в ответ.
— Привет, привет, — сказал он и взялся помогать укладывать корзинки для пикника в машину Бо, в огромный помятый «питон», который не всегда соглашался заводиться.
— Все готово? Уже поехали? — спросил у него один ребенок, взволнованный до невозможности.
— Поехали, — сказал Пирс, забираясь в машину. Его позабавил тот факт, что за то время, покуда он никак не пересекался с миром автомобилей, природа «старых развалюх» сменилась. Это был уже не спиногорбый «нэш», каким владел Сэм, или крылатый старина «де сото»; этот «питон» был из породы лоснящихся машин-хищников, из в общем-то совсем недавнего прошлого; авто нового типа, а все-таки уже не новый, уже хлам на колесах, он уже пропитался знакомым запахом нефтяной гари и влажной обивки, а на заднем сиденье валялся шотландский коврик.
Забавно.
В «Дырке от пончика» в желтом свете фонаря стояли припаркованными три пикапа, но в остальном город был тих, и на фоне утра и такой реальной, такой благоухающей реки казался странным, несуществующим. Они выбрались на дорогу вдоль Шэдоу-ривер и поехали вверх — и даже непоседливого ребенка на коленях у Пирса заворожило белое дыхание реки, призрачные сосны и влажный ветер, продувающий машину.
А вдруг именно так оно и есть, продолжал думать — или просто повторять про себя — Пирс, что, если именно так все и есть: вдруг мир и вправду мог быть — и был — иным, не таким, как сейчас. И чем дольше он думал или чувствовал это, тем больше понимал — не особо сему удивляясь, — что вообще-то он уже давно что-то этакое предполагал. Всегда догадывался, что так оно и есть, так точно: никогда всерьез не верил в то, что былая история простиралась позади него точно таким же временным потоком, в каком плыл он сам, здесь и сейчас, что все те люди, места и вещи, разноцветные, как девять цифр, действительно имели место быть все в том же самом, в его нынешнем мире, в котором текла вода и спели яблоки. Не может быть. И что бы он там ни объяснял себе, своим студентам или своим учителям, если он и в самом деле что-то и искал в тех кусочках прошлого, которые собирал и изучал с таким усердием и вниманием, — так это подтверждения одной простой истине, в которой всегда хотел удостовериться: что вещи не обязаны быть такими и только такими, какими являются в данный момент, здесь и сейчас.
Последнее желание: оно же, в общем, и единственное. Чтобы вещи могли быть не такими, какие они есть, а немножко другими. Не то чтобы лучше, или не во всех отношениях лучше, может быть, больше, насыщеннее тем или иным содержанием, но главное — совсем другими. Новыми. Чтобы я, Пирс Моффет, убедился в том, что когда-то было так, как было, — а сейчас уже не так; чтобы я узнал: однажды все переменилось — а значит, может быть опять переиначено, сформовано заново, по-другому. Тогда, может быть, мое сердце освободится наконец от этой печали.
— Ой, смотрите, — сказала женщина на переднем сиденье. — Смотрите, вон там.
Туман рассеялся, за ним обнаружилось чистое небо; недалеко в воздухе висел воздушный шар, там, где совсем недавно его еще не было, неправдоподобный до дерзости, совершенно ирреальный голубой шар с оранжевой полосой и белой звездой, с плетеной корзинкой, полной людей. «Питон» въехал на крутой поворот, и все в нем, кроме водителя, обернулись назад, чтобы не терять из вида шара, который смотрел на них с высоты, словно бог. Deus ex machina. Внутри него плеснула струя пламени, произведя шум, похожий на долгий выдох дракона, и он плавно взмыл в проясняющееся небо. День наступил.
