— Спасибо. Я бы с удовольствием — если достанешь мне какую-нибудь форму.
— Какие проблемы, старик, — весело ответил Эндрю. — А потом, может, поужинаем вместе?
— А разве дома тебя не ждет жена? — поинтересовался Джейсон.
— Нет, не ждет. Но не будем об этом.
2 июня 1973 года
Как здорово было увидеться с Джейсоном Гилбертом после стольких лет разлуки! Но в то же время эта встреча меня смутила.
С одной стороны, внешне наш парень почти не изменился. Он по-прежнему выглядит двадцатилетним спортсменом — рядом с ним я острее, чем обычно, почувствовал, что совсем превратился в старый тюфяк.
И все же он стал совершенно другим человеком. Пытаюсь подобрать для него подходящее определение, но единственное прилагательное, которое приходит на ум, это «печальный». И хотя он явно счастлив в браке и обожает своих детей, но у него, похоже, пропал вкус к жизни, который был присущ ему в прежние времена. Конечно, он улыбался все время, пока мы вспоминали наши шальные выходки в студенческие годы. Но ни разу не засмеялся. И как мне кажется, теперь ничто не способно его рассмешить.
Разумеется, я представляю себе, как много он пережил за эти несколько лет такого, о чем ему сейчас не хочется вспоминать. В самом деле, будешь печальным после того, как убили твою невесту, а ты побывал в самой гуще военных действий. Но мне показалось, будто его гложет что-то еще, помимо этого, и я решил докопаться и понять. И тут, в какой-то момент, он сказал: «Энди, я не знаю, что мне делать».
Это меня просто потрясло, ибо я всегда считал: если на всем нашем курсе и есть человек, который знает, что ему делать, то это Джейсон. Ведь он всегда был таким целеустремленным, готовым пожертвовать кучей сверкающих наград, собранных им на своем пути, — лишь бы только его допустили к участию в Американских крысиных бегах. В сущности, он был лучшей крысой из всей нашей треклятой стаи.
Я догадался, какой груз давит ему на плечи, когда стал рассказывать ему, как вся пресса и даже обычные люди на улицах восхищались действиями израильской армии в ходе Шестидневной войны. Эта победа поразила воображение американцев, которые сразу вспомнили Давида и Голиафа.
На это он заметил, что журналисты, должно быть, переусердствовали, прославляя войну. Ведь, даже если ты знаешь, за что сражаешься, отнимать чью-то жизнь — это страшно. До сих пор ему не избавиться от мысли, что где-то на свете есть дети, которых лично он сделал сиротами.
Я сказал, что трудно, наверное, быть военным, если у тебя такие мысли.
Он взглянул скорбным взглядом — меня аж пробрало до самых пят — и тихо произнес: «Быть военным и оставаться человеком — невозможно».
До сих пор я, как и другие наши сокурсники, был убежден, будто я в полной мере ощущаю весь тот груз, который давит на нас всех: заглохшие карьеры, все эти закладные, разводы, тяжбы за право опекунства, непослушание детей и прочая ерунда. Я считал, будто именно это способствует возникновению кризиса среднего возраста.
Но в отличие от нас, тех, кто еще гоняется за славой и удачей, Джейсон хочет от жизни только одного — остаться человеком.
И он отнюдь не уверен, что это у него получится.
За первую неделю своего пребывания в Нью-Йорке Джейсону пришлось не менее двенадцати раз выступить перед совершенно разными аудиториями. Число его слушателей варьировалось от нескольких политиков до примерно тысячи членов общественной организации «Друзья Израиля», собравшихся на официальный завтрак в отеле «Билтмор».
Однако сюда пришли не только «друзья». Когда Джейсон отвечал на вопросы из зала, несколько сторонников «новых левых» обрушились на него с ярой критикой, обвиняя в том, что он является представителем «империалистической страны». Он спокойно ответил им, что Израиль и не помышляет об империи, он всего лишь хочет быть демократическим, как и остальные страны. И по его личному мнению, Израиль обязан будет уступить занятые территории — в обмен на признание арабами его права на существование.
Еще долго после его выступления люди не расходились, обступив трибуну со всех сторон. Они беседовали с ним. Пожимали ему руку. Желали всего самого хорошего. Наконец остались только двое — это была супружеская пара.
Он оказался лицом к лицу перед своими отцом и матерью.
Никто из них не решался заговорить первым. Но взгляды, какими они смотрели друг на друга, были красноречивей слов. В родительских глазах можно было прочесть любовь и восхищение. Его глаза светились нежностью и радостью. И всех объединяло страстное желание помириться.
— Привет, мам, пап. Я так… рад вас видеть.
— Ты чудесно выглядишь, Джейсон, — мягко произнесла мать.
— Да, наверное, опасности мне на пользу, — ответил он. — А вы, ребята, и сами неплохо выглядите. Как Джули?
— Хорошо, — сказал отец. — Она в Калифорнии. Замужем за одним адвокатом из Санта- Барбары.
— Счастлива?
— Вообще-то они с Самантой собираются переезжать этим летом. После бракоразводного процесса.
— Опять?
Отец кивнул.
— Джулия не изменилась. — И добавил осипшим голосом: — Мы… очень скучали по тебе, сынок.
Джейсон спрыгнул со сцены и обнял родителей. Долго они стояли так, прижавшись друг к другу.
— У тебя найдется время приехать к нам? — спросила его мать.
— Конечно, с огромной радостью.
На следующий день за ужином он показывал родителям фотографии Евы и двоих мальчиков. Они очень растрогались, увидев внуков, и порадовались счастливому браку своего сына.
— Можно, мы возьмем себе несколько фотографий? — спросила мать.
— Оставь себе все, — предложил Джейсон.
А потом признался:
— Вообще-то я привез их специально для вас.
Сразу же после одиннадцати мать, сославшись на усталость, отправилась спать, а Джейсон с отцом остались наедине — в первый раз за десять лет.
Джейсон собрался с духом и заговорил:
— Папа, я знаю, какую боль я причинил тебе и маме…
— Нет, — перебил его отец. — Если кто-то и должен просить прощения, то позволь мне сделать это первым. Я был не прав, что не прислушивался к тебе, не уважал твоих взглядов.
— Прошу тебя, пап…
— Нет, дай мне закончить. Ты преподал мне хороший урок насчет нашего духовного наследия. И я понял: можно быть стопроцентным американцем и в то же время оставаться евреем. Шестидневная война стала катализатором для многих людей вроде меня. Это был такой прилив гордости…
Он замолчал.
Джейсон не знал, что сказать. Отец продолжил говорить, но гораздо более тихим голосом:
— Я уже тогда знал, конечно, что ты участвуешь в боевых действиях, и безумно за тебя боялся. — Он поднял голову. — Господи, сынок, я так рад, что все обошлось и мы можем вот так с тобой поговорить.
Они обнялись.
Ева с мальчиками ждали, когда самолет совершит посадку в аэропорту Тель-Авива. Когда все обнимались и целовались, маленький Бен спросил:
— Папочка, а ты привез нам какой-нибудь подарок?
— Еще бы, Бенджи, конечно привез. Но самый лучший подарок вы увидите в октябре.
— А какой?
— Своих бабушку с дедушкой.
— Идите поплавайте, — обратился Ричард Никсон к Джорджу Келлеру. — Разомнитесь немного.
Дело было жарким августовским днем 1973 года в западной резиденции президента США в Сан-Клементе, штат Калифорния. Президент обсуждал что-то с Киссинджером, сидя в мелкой части бассейна по пояс в воде. Джордж Келлер, расположившись поблизости, записывал все, что диктовал ему Киссинджер. («Проследи, чтобы я не забыл позвонить Помпиду в семь утра по Гринвичу».)
Никсон снова повторил свое приглашение Джорджу.
— Боюсь, я не смогу, господин президент, благодарю вас, — ответил Джордж довольно неуклюже. — Правду говоря, у меня с собой нет плавок.
Никсон повернулся к Киссинджеру и пошутил:
— Генри, только не говори мне, будто этот твой парень не умеет плавать.
— О, он очень даже умеет, господин президент. Ему бы не дали диплом об окончании университета, если бы он не сдал зачет по плаванию — пятьдесят ярдов.
Доктор К. всегда старательно избегал произносить слово «Гарвард» без особой на то необходимости. Никсон испытывал некоторую фобию к этому заведению с тех самых времен, когда он входил в комиссию по расследованиям, которую возглавлял Джо Маккарти (а по сути, ректор университета Дерек Бок и сейчас входит в «список недругов» Белого дома).
— Ладно, — сказал президент. — Но, Джордж, обещайте мне, что обязательно проплывете несколько кругов перед ужином. Хочу, чтобы мои люди были в хорошей форме.
— Да, сэр, господин президент, — ответил он. — А теперь, прошу прощения, если позволите, я пойду к себе в комнату и отпечатаю некоторые из этих писем.
