Он сказал это, словно поддразнивая меня, намекая на старые наши разногласия, коренившиеся в глубоком несходстве мировоззрений. Но в сущности это был все тот же спор о судьбе племен, доведенный до предельной остроты. И все же Зейн не сомневался во мне. Напротив, его слова доказывали, что он по-прежнему в меня верит, убежден, что я буду сражаться за дело арабов даже против своих соотечественников.
Но для меня еще задолго до того, как Зейн заговорил об английских войсках, стало ясно, что остается лишь один выход. Поведение Хамида в этом штабе армии землекопов убедило меня, что только я еще могу спасти племена от марксизма и машины.
Каким образом?
Сделать то, о чем говорил генерал Мартин, хотя и из иных побуждений, — уничтожить нефтепромыслы до того, как они попадут во власть диктатуры горожан и крестьян.
Где-то там есть рубильник. Один поворот его — и промыслы превратятся в груду развалин и никогда уже не смогут стать грозным орудием утверждения марксистской догмы в Аравии.
Не думай, Тесс, что я пришел к этому под влиянием минуты. Это продуманное и обоснованное решение, итог целой жизни, всех моих мыслей и дел, проникнутых стремлением к истине. Спасти хоть один народ, хоть на миг отдалить неизбежное торжество материализма и несокрушимого учения пролетариата!
А если тебе вдруг покажется, что я подался в лагерь врага, знай: угроза английского вмешательства, о которой говорил Зейн, только укрепила меня в моем решении. Разрушив нефтепромыслы, я спасу племена не только от будущего, но и от прошлого тоже. Довольно наш колониализм эксплуатировал и развращал эту страну, подвергал ее горьким унижениям в своей хищнической погоне за ее богатством, ее нефтью. Теперь этому конец! Я уничтожу драгоценную приманку, и она не достанется ни Зейну, ни англичанам.
Ты можешь возразить, что земля под развалинами промыслов по-прежнему будет богата нефтью и борьба за эту землю не прекратится. Да, верно. Но это дело будущего, Тесс. А я лишь хочу выполнить свой долг перед настоящим. О будущем пусть заботится кто-нибудь другой.
Будущее все равно за вами, Тесс. Я это знаю. Я понял это тогда, когда смотрел на твоих докеров, похожих на могучие дубы, вросшие корнями в ядовитую английскую почву. Но для себя, для своего мира я это будущее не принимаю, Тесс. Не могу, не могу его принять! Делай что хочешь в трущобах Глазго для того, чтобы это будущее поскорей наступило. Пусть твои пролетарии поднимают голову хоть до самого неба; пусть вырывается на свободу зверь техники. Вы своей цели достигнете. У вас будет все — даже интеллект и право на утверждение истины. Но ваша победа означает гибель для меня, Тесс. Так уж лучше я погибну здесь, на баррикадах независимого интеллекта.
Впрочем, пока что я еще жив и в прямом смысле слова умирать не собираюсь, хотя мне сейчас очень подошло бы инвалидное кресло. Но об этом не стоит.
Вернусь лучше к рассказу. Только я прекратил свой спор с Зейном, на сцене появился Фримен. Зейн велел его привести для того, чтобы передать Хамиду. Как выяснилось, наш любезный брат во Христе был застигнут людьми Зейна, когда с помощью нескольких приспешников пытался отравить колодец в пустыне.
Нет таких слов в языке, которыми можно было бы объяснить всю чудовищность этого злодеяния. Примеры и сравнения здесь бесполезны. Нельзя, например, сказать, что это то же самое, как если б арабы вздумали отравить лондонский водопровод. Это гораздо хуже, потому что в пустыне вода означает жизнь. Во время войны враг может разрушить колодец или засыпать его песком, но отравить воду — на такое преступление против человечества еще никто в Аравии никогда не решался. Фримен придумал это, чтобы затруднить передвижение нашим силам, и добился бы цели, если б его не поймали.
К счастью для Фримена, захвативший его отряд состоял не из кочевников-бедуинов, а из более цивилизованных бахразцев. Иначе его попросту растерзали бы на месте. И, если когда-нибудь он попадется еще раз, так оно, вероятно, и будет.
Я предложил Зейну, что отвезу Фримена в наш лагерь, и Зейн доказал свое доверие ко мне тем, что дал согласие, не побоявшись поручить одного английского джентльмена другому. Конечно, я вовсе не заботился о том, чтобы спасти Фримену жизнь. Просто он был мне нужен. Нужен для того, чтобы передать вам эти странички, это объяснение того, что происходит во мне и со мною; ведь к тому времени, когда моя записная книжка попадет в ваши руки, я уже совершу здесь то, что должен совершить.
Раньше у меня была мысль доверить это послание генералу; но неизвестно еще, что будет и с генералом и со мной после моего возвращения на промыслы. А мне сейчас важней всего на свете, чтобы вы обе узнали о том, что привело меня к этому акту разрушения. Ты-то, может быть, и угадала бы истину, Тесс, или добралась до нее чутьем (хоть это и не оправдало бы меня в твоих глазах), но мама лишь увидела бы в моем поступке нелепую, бессмысленную и никому не нужную измену долгу перед родиной, Аравией и самим собой. Для Джека это было бы просто преступлением перед любезной его сердцу техникой. А Грэйс усмотрела бы здесь полноту самовыражения, ибо в смерти всегда есть такая полнота. Впрочем, мнение Джека и Грэйс мне сейчас безразлично. Они для меня перестали существовать в тот день, когда я покинул Англию.
Ну вот я и открыл вам свою душу. И вестником моих откровений (насмешка судьбы!) будет Фримен. Сейчас, утомленный нелегким двухдневным переездом, он спит вместе с моими телохранителями — двумя кочевниками из лагеря Зейна — и даже не подозревает, как просто было бы мне подойти и всадить ему пулю в лоб. Удивительно, что он может спокойно спать, находясь рядом со мною. Ведь он знает, что я вполне способен на такой поступок, а о моих планах, заставляющих меня щадить его, ему неизвестно. К тому же может случиться, что я все-таки не выдержу и пристрелю его — уж очень противна мне эта гадина.
Нет, видно, пощадить его придется, и не только потому, что он мне нужен как посланец, — ведь не исключено, что он уже стал мужем Грэйс. Ладно. Не буду лишать Грэйс такого сокровища; узнав о его злодеянии, она может рассматривать это как мой последний аргумент в споре о христианской морали.
Когда он проснется, я вручу ему эту книжечку и отпущу на волю. Он уже достаточно освоился в пустыне и сумеет выбраться на побережье — туда, где сейчас готовятся к вторжению английские войска. А если по дороге он угодит в руки каких-нибудь арабов, с ним вместе угодит и моя совесть; и, может статься, неграмотный кочевник, один из тех, кому я служил и совестью и всей своей жизнью, развеет эту совесть по пустыне листок за листком. Новая насмешка судьбы — потому что вы тогда так ничего и не узнаете и проклятье будет лежать на мне вечно. А посему храни бог Фримена и заодно мою совесть.
Только бы меня не опередили и не помешали привести в действие могущественный механизм разрушения; ведь Хамид и Зейн вот-вот выступят, а мне еще нужно узнать от генерала, где находится этот механизм и как он работает. Я словно слышу, как ты сквозь слезы смеешься, читая о том, что я намерен взять у генерала Мартина урок по технике разрушения.
Ничего не поделаешь. Все у меня сейчас получается шиворот-навыворот, сам знаю. В этом акте высшей справедливости помощниками мне будут враги. Друзей у меня не осталось. Даже мои мальчуганы отступились от меня: я просил их довезти меня до промыслов на машине (дав понять, что я собираюсь сделать), но они со слезами отказались (верно, это были их последние детские слезы). Мне приятно было видеть их горе; оно доказывало, что сердцем они все еще привязаны ко мне. Но к Хамиду их привязывает верность долгу, а к Зейну — восторженное уважение, и потому они не покинут Хамида и не предадут Зейна.
Остается, значит, один Смит; хоть мы с ним теперь редко-редко когда перемолвимся лишним словом, нас как будто по-прежнему связывает невеселая, но верная дружба. Смит и впавший в апатию Бекр — теперь вся моя опора.
Что же до тебя, Тесс, любимая, — ты далеко, очень далеко; но больше всех земных расстояний разделяет нас то, что каждый из нас зовет истиной. Из-за этого пришлось нам расстаться, а сейчас, хоть я люблю тебя, как никогда и никого не любил, кроме разве Хамида, я готовлюсь нанести сокрушительный удар тому будущему, которое ты избрала для себя и для своего народа.
Быть может, ты и права, утверждая, что не должна была покидать меня, что в конце концов убедила бы меня в своей правоте, если б я пожил среди твоего народа, деля с ним все тяготы его жизни. Быть может, ты и права; вспоминая ужасные трущобы, в которых живут эти люди, я легко могу себе представить, как мой разум, моя истина растворяются в твоих; потому что вернейший путь к истине или к свободе — служение им. Класс? Коммунизм? Ты, должно быть, права — к сожалению. Но то, что стоит за этими словами, — не для меня, и я не могу допустить, чтобы оно возникло и утвердилось там, где еще можно его уничтожить.
