– Как ты думаешь, тебе понравится здесь жить? – спросил учитель.
– Ну конечно. Особенно после того, как я оборудую тут все по своему вкусу. Мне уже хочется повесить шторы.
– Сегодня вечером?
– А почему бы и не сегодня вечером? Я считаю, что шторы важны. Они создают уют.
– Уж лучше бы нам вернуться в Сен-Фелисьен.
– Нет, я намереваюсь сегодня лечь спать под собственной крышей. Ты бы сходил и принес сюда из автомобиля мой чемодан, маленький саквояж из красной кожи и матерчатую хозяйственную сумку с бамбуковой ручкой – ту самую, которую мне подарила Лора.
– На чем ты собралась здесь спать, моя дорогая? Ты надо мной подшучиваешь?
– Вообще-то я кое-что тут для себя организовала, прежде чем упасть вчера в твои объятия. Пойдем-ка на второй этаж.
Они поднялись по лестнице. Эстер открыла дверь, окрашенную в белый цвет, и Овид увидел в комнате двуспальную кровать со спинкой из медных прутьев и с периной из розового сатина. Вместо обычных подушек лежали диванные. На красивом комоде с мраморным верхом стояла ваза с великолепным букетом роз.
– Я не стану возражать, если ты скажешь, что убранство здесь довольно простенькое, но согласись, что на этой кровати вполне можно провести ночь. Мне завтра на работу к семи утра. Отсюда до санатория ближе, чем от твоего дома.
Овид задумался. Увидев, что у изголовья кровати стоит на табурете лампа, он быстренько включил ее, а затем выключил общее освещение.
– Моя дорогая, я полностью подчиняюсь твоей воле. Надо же нам воспользоваться моим отпуском! Когда снова начнутся занятия в школе, мы уже не сможем проводить каждую ночь вместе. Скажи мне, а собственники этого дома не сообщали тебе, кто снимал его до тебя? Мне кажется странным то, что тут все в безупречном состоянии, все заново покрашено, все вычищено. То ли это собственники дома сделали косметический ремонт, то ли твои предшественники отличались любовью к порядку и чистоте.
Эстер прижалась к своему любовнику. Ее прежняя сдержанность исчезла после нескольких часов разговоров по душам и бурной ночи, проведенной в объятиях друг друга.
– Нет, все немного сложнее, – сказала она. – Дело в том, что в этом доме лет десять вообще никто не жил, потому что два брата стали оспаривать право собственности на него после смерти родителей, раньше владевших домом. Тот из братьев, которому этот дом в конце концов достался, решил сначала привести его в порядок, а потом уж попытаться кому-нибудь сдать. Мне повезло: одна из моих пациенток в санатории сообщила мне имя и адрес этого человека, ее соседа. Этой пациентке, как мне кажется, жить осталось недолго, к сожалению, хотя ее и пытаются лечить.
Овид поцеловал Эстер в щеку. Ему хотелось оберегать ее даже от малейших неприятностей и невеселых мыслей.
– Ты не жалеешь о том, что нашла здесь именно такую работу? – спросил он.
– А чем же еще я могу заниматься? Такая уж у меня специальность. Кроме того, она создает у меня впечатление, что я работаю ради того, чтобы почтить память своей сестры. Она ведь тоже была медсестрой. А еще…
– Что еще?
– Нет, ничего.
– Эстер, ты можешь разговаривать со мной о чем угодно – даже о том, что ты пережила в концентрационных лагерях, – заявил Овид, обнимая Эстер чуть-чуть покрепче.
– Вообще-то именно благодаря тому, что я медсестра, мне удалось остаться в живых. Когда я находилась в последний год войны в Дахау и когда нацисты почувствовали, что ситуация изменилась не в их пользу, я работала в медпункте. Благодаря этому меня лучше кормили, я имела возможность спать на чистой постели, в которой не ползали ни блохи, ни вши, и я могла помогать своим товарищам по депортации. Ну, вот такое я дала тебе объяснение. Может, все-таки сходишь за моими вещами?
Эстер осталась в комнате одна. Она стала ради забавы мысленно представлять себе, где повесит картины и какой ковер постелет на пол. «Новая жизнь начинается», – подумала она, одновременно и радуясь, и нервничая.
Вскоре вернулся Овид. Он поставил ее багаж в углу комнаты.
– Ну что же, уже поздно, а потому давай быстренько подготовимся ко сну и затем «обновим» твою постель, – сказал, улыбаясь, Овид.
Начиная с предыдущего дня каждая из его улыбок согревала душу Эстер – как согревали ее и те искорки желания, которые она видела в его зеленых глазах. Но тут вдруг ее охватила сильная тревога.
– Овид, мы с тобой сможем быть счастливыми? – спросила она. – Сможем быть по-настоящему счастливыми?
– А кто может похвастаться тем, что он по-настоящему счастлив? Эстер, не напускай на себя такой встревоженный вид. Если наша жизнь будет течь спокойно среди стопок книг, дымящихся чайников и теплых простыней, на которых мы станем заниматься любовью, это само по себе будет уже очень и очень хорошо.
Эстер кивнула, но с не очень-то уверенным видом. Овид протянул ей сигарету, и Эстер прикурила ее. Руки у нее при этом нервно подрагивали.
– А Лоранс? Эта девушка, наверное, тебя все еще любит. Возможно, она сильно страдает. В ее возрасте муки любви могут быть ужасными. Юные девушки забивают себе голову упоительными иллюзиями, а затем сталкиваются лицом к лицу с суровыми реалиями.
– В этом возрасте люди очень легко ставят крест на своих недавних треволнениях, чтобы затем найти для себя новую иллюзию или же более глубокие чувства, – возразил Овид. – Вчера, когда все выходили из церкви, я встретился взглядом с Лоранс. Она, по всей видимости, плакала во время богослужения: ее глаза были покрасневшими, – однако мне она улыбнулась улыбкой, в которой чувствовалась доброжелательность. Всего лишь доброжелательность. Я не увидел в этой улыбке ничего другого. По правде говоря, я не имею ни малейшего понятия о том, насколько были глубоки те чувства, которые она ко мне испытывала. Может, это было лишь мимолетное увлечение, а может, и что-то более серьезное. Я не слышал ничего о ней с того самого вечера, когда я впервые встретил тебя в доме у ее бабушки. Думаю, что этот вопрос уже закрыт.
– Тем не менее тебе следовало бы написать Лоранс письмо, чтобы извиниться перед ней.
– Я об этом подумывал, но в конце концов – скажу тебе честно – просто об этом забыл. Все произошло так быстро! Наш первый ужин вдвоем, наша экскурсия в Ла-Бе… Затем случилось это ужасное несчастье – умерла Шарлотта.
Эстер распахнула окно и глубоко вдохнула прохладный ночной воздух. Хотя она и была обязана хранить профессиональную тайну, ей захотелось открыть Овиду правду о том, при каких обстоятельствах умерла Шарлотта.
– Давай не будем больше говорить о грустном, – сказала она. – Завтра мне нужно найти того, кто установит мне замки на дверь, выходящую на улицу, и на дверь, выходящую в сад. Я никогда не привыкну к этому вашему квебекскому обычаю не запирать двери на ключ. Я хочу чувствовать себя в безопасности и не бояться, что ко мне кто-то может зайти без спроса вечером или даже днем.
– Я поговорю об этом с кузнецом – месье Дюфуром, – и он посоветует тебе какого-нибудь слесаря. Извини меня, моя дорогая, но я предпочитаю лично за это не браться, а то еще сделаю что-нибудь неправильно. В данный момент ты ничем не рискуешь, потому что рядом с тобой я. Я защищу тебя даже от комаров, которые прилетят в эту комнату несметными полчищами, если ты оставишь окно открытым. Иди ко мне, я тебя обниму.
Овид обхватил Эстер руками, обвил вокруг своего указательного пальца прядь ее черных – шелковистых и блестящих – волос и поцеловал ее в губы.
Валь-Жальбер, Маленький рай, тот же вечер
Людвиг закончил сортировать свои вещи. Он повесил полотняную сумку на плечо и в последний раз окинул взглядом дом, в котором пережил очень много и радостей, и горестей. Киона сказала правильно: те зимние месяцы, которые он провел когда-то в этом доме, оказались самым прекрасным временем его юности. Они с Шарлоттой страстно любили друг друга, и получаемое ими обоими удовольствие становилось еще более пикантным оттого, что они пренебрегали существующими в обществе запретами. Это была своего рода игра в прятки, в которую им приходилось играть с семьей Шарденов, жившей в ту эпоху в этом доме, и с Онезимом Лапуантом.
Людвиг со вздохом заглянул в уголок под лестницей, где спала старая ездовая собака по кличке Мало, увязавшаяся за ними в тот вечер, когда они пустились в бега после того, как Ламбер, племянник Шарлотты, их «застукал».
«Да, очень приятные воспоминания! – подумал Людвиг. – Чтобы как-то скоротать время, я писал по-немецки обо всем, что со мной происходило, в записную книжку. Куда же она подевалась, эта записная книжка?»
Он прихватил также игрушку Томаса – ослика, запряженного в повозку. Он когда-то зимним вечером сам вырезал эту игрушку из дерева на берегу Перибонки, а затем ее красиво разукрасила Лоранс. Предаваясь ностальгическим воспоминаниям, он направился большими шагами в комнату, в которой умерла его супруга. В этой комнате был наведен идеальный порядок. Узкая кровать куда-то исчезла, как будто здесь ничего трагического и не происходило. Однако Людвигу показалось, что он снова видит ту жуткую сцену: молодая мертвенно-бледная женщина лежит, свесив одну руку с кровати – лежит так, как будто спит. Врач заявил, что она не почувствовала никакой боли. Кровотечение вызвало у нее постепенное ослабление организма со смертельным исходом.
