Он кинулся к машине, выключил двигатель, и на шоссе стало тихо. В тишине раздалось негромкое стрекотанье — будто кто-то застучал на пишущей машинке. Механик оторопело поглядел на «запорожца». Тот пострекотал-пострекотал, рыкнул и смолк.
— Что это с ним? — спросил механик.
— Все еще трясется от страха перед ежом. — Э. С. рассмеялся. — Шутка ли — на ежа сесть! Запорожцы, которые в свое время писали письмо турецкому султану, знали, что значит сесть на ежа, потому-то и спрашивали султана в ответ на его угрозы, может ли он голым задом ежа проколоть.
— Кхе, кхе! — отозвался оранжевый «запорожец», как будто он тоже участвовал в составлении того знаменитого письма.
Э. С. своими словами стал пересказывать механику, что написали запорожцы султану, текст письма развеселил механика, он подкрутил усы, оба они — Э. С. и механик — захохотали во весь голос, Джанка тоже заулыбалась и замахала хвостом. А «запорожец» снова зафыркал и застучал, как пишущая машинка.
— Я, кажется, от него спячу, — сказал механик и двинул его кулаком.
«Запорожец» перестал стучать на машинке, прислушался, что-то в его внутренностях звякнуло, раздался протяжный вздох.
— Это все благодаря письму запорожцев, — сказал Э. С. — Из-за него ожила твоя машина.
И словно в подтверждение его слов «запорожец» застучал и залаял. Джанка подскочила к нему, понюхала и оглянулась на хозяина: может, в его глазах найдется объяснение этому чуду? Но ни хозяин, ни человек с усами ничего ей объяснить не могли.
— Ух! — донеслось из машины.
— А она у тебя не развалится? — спросил Э. С.
— Ну, это уж нет, — сказал механик. — Сейчас включу зажигание, погляжу, что там такое.
В машине что-то затрещало, словно кто выпустил очередь из пулемета. Из окон повалил дым, механик сунулся головой в клубы дыма и включил зажигание. Мотор взревел, вытолкнул из глушителя дым, икнул, заверещал, как цикада, и «запорожец» неохотно покатил на своих кривых колесах. Он двигался ощупью, примериваясь к каждой выбоине на шоссе, полз по асфальту, окутанный дымом, и беспрестанно нюхал перед собой дорогу, как делала иногда Джанка, идя по следу зверя.
* * *
«Запорожец» медленно удалялся, все уменьшаясь в размерах, а потом и вовсе исчез, но его яркая, оранжевая окраска все еще стояла у Э. С. перед глазами. Он мысленно сравнил старт пикапа «Берлие» со стартом «запорожца». «Берлие» укатила, унося с собой и свой цвет, и свою форму, а неказистый, кривоногий «запорожец» уныло пополз в клубах дыма, и, даже когда шоссе опустело, он все еще стоял у Э. С. перед глазами, ярко-оранжевый, как апельсиновая корка.
Э. С. повернул к дому. Собака побежала за ним. Заметив паутину, протянувшуюся между двумя травинками, Э. С. остановился. В паутине запуталась муха, а с краю сидел, подкарауливая очередную жертву, паук. Э. С. высвободил муху, удивленный паук побежал по раскачивающейся паутине. Муха была высохшая, пустая внутри, от нее осталась одна оболочка, паук из нее все высосал, и на ладони у Э. С. лежала вроде бы муха — у нее было и тельце, и голова, и крылышки, — и все-таки это была уже не муха. Перед глазами у него вновь возникла оранжевая оболочка «запорожца».
Он захватил муху с собой и на ходу замурлыкал какую-то мелодию, на этот раз это не было ни «Как прекрасен этот мир», ни «Ревет и стонет Днепр широкий», а нечто среднее, словно он брал по нескольку тактов то от одной, то от другой. Перед домом его дожидались плетеное кресло, плетеный стол, заваленный корректурой, а на столе — чашка дымящегося кофе. Рассматривая сухую, невесомую муху, он рассеянно отхлебнул кофе и погрузился в мир своей корректуры, постепенно отделяясь от окружающего мира. Когда же он взял в руки перо, все вокруг испарилось, и он остался наедине с корректурой, запахом типографской краски, редким дымком сигареты и пустой мушиной оболочкой. Прислоненное к креслу ружье равнодушно поглядывало на него своим единственным глазом. Немного погодя жена принесла утреннюю почту, стала советовать, что именно в литературных изданиях стоит почитать, даже осмелилась похвалить какие-то рассказы, которые ей поправились, но он сердито оборвал ее:
— Рассказ? Чей рассказ? Какой рассказ? Разве это литература? Прейскурант! Прейскурантиздат!
* * *
Хорошо утром поспать вволю и ощутить, как солнышко греет и щекочет твой нос. Ты можешь полеживать сколько душе угодно в своем укромном уголке, о котором никто, кроме тебя, не знает. Приятно в такие утренние часы замурлыкать песенку, но еж ни мурлыкать, ни насвистывать не умеет, и поэтому довольствуется тем, что блаженно сопит в блаженной дремоте, А сопеть — это, можно сказать, все равно, что насвистывать. За кустами, в чаще, кто-то стучит лапой и кричит: «Пых! Пых!» Это барсук — он опять сунулся полосатой мордочкой в осиное гнездо, и поэтому теперь сердито пыхтит. Вдали, на самом краю поселка, звенит колокольчик — терзаемая голодом лиса все бегает, бегает, проклиная всех на свете. Жужжит в воздухе пчела, дожидается, пока высохнет роса — тогда она полетит в сад к Э. С.
Роса высохла, пчела прилетела в сад.
Э. С. уже сидел за чашкой дымящегося кофе, на корректуре покоилась брюшком кверху мушиная оболочка. Э. С. прихлебывал дымящийся кофе и разглядывал муху. Подлетев поближе, пчела увидала, что голова у Э. С. тоже дымится. Но у нее не было времени на этом сосредоточиться. Большой заросший цветами сад ждал ее, каждый цветок следовало осторожно обработать, ни одного пропустить нельзя. Появились и другие насекомые, стали прыгать на цветах, бабочки играли среди цветов в догонялки, жуки тоже явились в сад. Пчела их не любила, они были как сезонники, работали шаляй-валяй — не столько опылят, сколько потопчут. Ни обхождения у них, ни трудолюбия, вечно они какие-то хмурые, недовольные, ворчат, неуклюже поворачиваются и топают по цветам, как будто это булыжник, и можно стучать сапожищами сколько влезет.
Шоп остриг свою овцу спозаранку, еще роса не высохла, и теперь бедное животное смущенно стояло за оградой и смотрело в сад. По шоссе проехал оранжевый «запорожец», посигналил, но Э. С. не обратил на него никакого внимания, он сидел спиной к дороге, погруженный в мир своей корректуры. Передвижная станция обслуживания приступила к своему ежедневному патрулированию, она с трудом стряхивала с себя сон, от вечной суеты ломило все косточки. Э. С. по-прежнему сидел спиной к дороге, на секунду перед глазами у него мелькнула раздетая овца, стыдливо стоявшая за оградой, он увидал ее продолговатые глаза и всего одним броском мысли пририсовал к ней реку, посадил на берегу плакучую иву, ива выросла и зашумела своими сероватыми листочками.
«Оставлю ее бесплодной», — подумал Э. С. и сотворил возле реки женщину. Легонько подтолкнул ее к воде, она попробовала воду босой ногой и зашла за иву, чтобы раздеться и спрятать платье. Потом она ступила в реку и шла, медленно загребая пригоршнями воду и поливая себя, а Э. С. критическим оком разглядывал ее со всех сторон, подправляя то там, то тут линию или складочку и вспоминая прекраснейшие формы разрушенных акрополей из прекраснейших лет своей молодости. Он окропил обнаженное тело женщины водяными брызгами, оно заискрилось на солнце, и, надо признать, это было прекрасно. Э. С. считал, что красота со всей ее загадочностью создана исключительно ради человека и что все сотворенное в этом мире должно тешить нам глаза и душу. Поэтому он подумал, подумал и поставил позади ивы монаха. Монах услыхал плеск воды, глянул туда-сюда, набожно перекрестился, и лишь тогда Э. С. раздвинул ветви ивы и дал ему возможность увидеть купальщицу. Монах схватился за ветки обеими руками, чувствуя, как черная, тяжелая муть хлынула по его жилам, напирает, рокочет, шумит, как вода в половодье. По одну сторону реки возник бог, по другую дьявол. Бог преклонил колена прямо на голых камнях и стал молиться о спасении души своего монаха, а дьявол сел, закинув йогу на ногу, и принялся ловить стрекоз, порхавших над рекой. Поймает стрекозу и начнет небрежно жевать, а крылышки еще небрежней сплевывает в воду.
Насмешливая улыбка скользнула по лицу Э. С., залегла в глубоких морщинах и затихла. Женщина продолжала купаться, от воды тело ее выглядело еще обнаженней.
* * *
А еж в это время, сладко нежась на солнышке, сквозь дремоту услыхал рядом с собой какой-то шум. Он поднял голову, оглянулся и увидал в кустах большую змею. Она не обращала на него никакого внимания, возможно, вообще его не заметила. Ее зажало между камнями, как в капкане, она пыталась высвободиться, шипела, мотала головой, чешуйчатые ее кольца потрескивали. Еж осторожно подошел ближе — змея была в западне, и это придало ему храбрости, он высматривал, где у нее наиболее уязвимое местечко, и вдруг увидал, что серая голова вылезает из коней. Змея напряглась и стала медленно стягивать с себя свою шкуру. Еж отпрянул, пораженный увиденным. Он стоял, поджав брюшко, пальцы его сильных лапок подрагивали, лоб наморщился — если б кто поглядел на него сейчас, то заметил бы некое подобие раздумья. Змея продолжала выползать из своей шкуры, и, когда выползла совсем, еж изумился: она все равно осталась одетой.
