Но наутро они послушно вернулись обратно, каждый к своим «надам», не строя никаких планов, ни словом не обмолвившись о том, что где-то когда-то они могут еще раз украсть для себя такую встречу.
Антон принял душ в отеле, убедился, что ночью ему никто не звонил, купил детям подарки в лавке сувениров, Меладе – серебряное кольцо с агатом, и приехал домой нежный, любящий, невиноватый.
Но она все поняла.
Догадалась с первого взгляда.
Видимо, как-то отпечаталась на нем ночь в Дятловом замке, осталась счастливым облаком, которое не смывалось никакими губками, никакими шампунями.
Она отшатнулась, почти отпрыгнула от него.
Ему почудилось, что он слышит лязг задвигаемых решеток, засовов, болтов.
Он надеялся, что рано или поздно это пройдет. Но это не прошло ни через неделю, ни через две, ни через месяц. Она почти все время оставалась одна, совсем одна, в своей добровольной тюрьме. К нему выходила для коротких свиданий. Разговаривала как через стекло. Ни в чем не обвиняла, ни о чем не расспрашивала. Не показывала ни малейшего желания выйти на свободу. Ему как бы давалась единственная возможность вернуть ее, вернуться к ней: присоединиться к ней в ее пожизненном, сокровенном самозаключении.
Но он не хотел. Долготерпение его истощилось. В нем тоже назревал бунт.
«Тойота» останавливается у окошка кафе-мороженого. Вокруг рамы в три ряда идут цветные картинки, изображающие вазочки с пломбиром, бокалы с молочными коктейлями, стаканчики с насаженными на край дольками апельсина, дыни, банана. Женщина за рулем опускает стекло, получает у официантки меню. Девушка в пестром платье решительно тычет пальцем в фотографию – клубничины, разложенные на взбитых сливках. Сын выбирает кофе с мороженым. Дочь капризничает, отказывается выбирать, указывает не на меню, а на белый саквояж пассажирки. Та сначала не понимает. Потом раскрывает молнию пошире. «Да-да», – кивает головой маленькая капризуля. Она хочет того, что налито там, в красном термосе. Пассажирка смеется, качает головой. Нет, этого тебе нельзя.
Раздеваясь в каюте, Антон опять попытался вспомнить досадное, тревожное ощущение, мелькнувшее в прошедшем дне. Тень Горемыкала скользнула где-то близко – он был уверен в этом. Но где? Да, похоже, что утром, во время посадки в Кливленде. Гости, поднимавшиеся на борт «Вавилонии-2», должны были проходить через контрольную калитку-детектор. Конечно, в подобном недоверии был элемент неловкости, омрачавший праздник. Но на этом настаивали страховые компании. Корабль, нагруженный таким количеством богатых людей и шедевров искусства, представляет слишком большой соблазн для бандитов. Вышколенный стройный охранник встречал каждого улыбкой, подавал дамам руку, пытался все превратить в шутку.
Да, может быть, и к лучшему, что Пабло-Педро отказался занять должность начальника охраны империи «Пиргорой». Уж он бы своей грубостью непременно испортил настроение кому-нибудь из гостей. Его вполне устраивала работа ночного вахтера в гигантской косметической фирме, платившей ему двойной оклад. Второй – за то, что он позволял испытывать на себе новые мужские деодоранты. Единственное, что для этого требовалось, – не мыться неделями. Пахучий вахтер ночью никому не мешал и мог посвящать долгие дежурства своему новому любимому занятию: пересчету стоимости предметов роскоши на стоимость добрых дел. Небольшая радикальная газета публиковала данные его изысканий. «На деньги, уплаченные миллиардером Софаргисом за новый – по специальному заказу – лимузин, можно было бы построить три больницы в государстве Бангладеш, обеспечить жильем 319 чикагских бездомных, снабдить учебниками и одеждой 92 836 мозамбикских школьников…»
Посланная к нему на переговоры Линь Чжан вернулась в тревоге. Она застала своего бывшего мужа листающим свежие газеты и журналы. Глаза его жадно бегали по заметкам светской хроники и фотографиям в поисках новых жертв.
– Что скривилась? – щелкал он ногтем по портрету британской принцессы. – Знаешь небось, что давно у меня в списке… Только попробуй, купи себе этого скакуна. Мигом ославлю!.. А эта-то, эта – гляди, как озирается. Не все тебе голой по экрану кататься да мужей менять! Думаешь, не знаю, сколько твоя последняя вилла стоит? Точнехонько два корабля риса для голодных эфиопцев… Скоро, скоро прочтешь о себе, не тревожься…
Ах, Пабло-Педро, Пабло-Педро – честный солдат в безнадежной войне за равенство! Разве не слыхал ты, что и в роскошной вилле люди кончают с собой от отчаяния? Что и в замке с мраморным бассейном можно быть глубоко и безнадежно несчастным? Только голод живота можно утолить одной и той же пригоршней риса, равной для всех. Но не равны люди по голоду души, и с этим ничего не поделать ни тебе, ни Льву Толстому, ни Карлу Марксу, ни Жан-Жаку Руссо, ни святым апостолам.
Расхаживая взад-вперед мимо дверей, за которыми жена-7 укрылась от него в тюрьме своей сокровенности, Антон сочинял речи. Но это не были речи оправдывающегося. Он нападал.
Да, я сделал все, что мог, чтобы не ранить тебя. И не моя вина, что мне не удалось скрыть главного. Этого чувства обновленности, которое осталось во мне после ночи в Дятловом замке. Будто накупался всласть в горячем лесном озере. И ты, своим ворожейским чутьем, немедленно опознала, обнаружила это чувство. Ну и пусть! Пускай вы будете опять говорить, что я вечный кочевник, что уношу свои доски и кирпичи, что гонюсь за чужими лужками и оставляю позади развалины.
А что если я никуда не хочу уходить? Почем вы знаете – может быть, мне просто тесно в вашем доме? Что если мне назначено построить новый – более просторный? В котором хватило бы места всем моим женам, и всем моим детям, и всем моим любимым? Потому что я никого не в силах разлюбить и не могу поверить, чтобы это было дано мне как проклятие, а не как благословение.
Конечно, обрывки этих речей пытались прорваться в его телевизионные притчи-проповеди.
Продюсер хватался за голову, бежал к нему через всю студию, потрясая листками.
– Тони, ты убийца! Ты разорить меня хочешь?… Что это за разглагольствования о библейских патриархах, имевших по нескольку жен? При чем тут Иаков, при чем тут Второзаконие, при чем тут царь Соломон? Мы живем в двадцатом веке! Кто это будет «вспоминать наши времена, как…» – где это? ага: «…как мрачную и жестокую эпоху принудительной моногамии»? Которая вот – «…ничем не лучше варварства, обязывающего зарывать в землю живых жен и лошадей вместе с умершим вождем племени»!
– Джек, полно тебе. Ты же знаешь, у меня всегда говорит вымышленный персонаж, часто полубезумный проповедник…
– Довольно! Хватит тебе обманывать себя. Прошли те денечки, когда никому не известный Энтони Себеж мог плести, что ему вздумается, и прятаться за чью-то спину. Теперь все твои зрители, все твои слушатели знают тебя как облупленного. Число жен, число детей, число разводов – все им известно! И думаешь, они поверят в какого-то выдуманного разрушителя семейных уз? Ты когда-нибудь видел анкету, которую заполняет иммигрант, въезжающий в эту страну? Его не спрашивают, не был ли он вором, богохульником, наркоманом, убийцей. Нет! Единственное, в чем он должен поклясться: что он не проповедовал и не будет проповедовать многоженство. И тогда – милости просим. А нет – въезд закрыт. Да такую передачу у меня не купят даже в штате Юта!
– Мой чудак вовсе не пропагандирует многоженство. Он только рассуждает о незаслуженных мучениях миллионов одиноких людей. Которые ненавидят одиночество, которые полны нерастраченной любви, которые готовы были бы делить ее с другими. Жить с любимым человеком – мужчиной ли, женщиной – втроем, вчетвером. Но не могут. Потому что общество немедленно заклеймит их позором.
– А что бы он хотел? Снова таборы хиппи под дымком марихуаны? Отдельные городки для тех «раскрепощенных», которые ищут друг друга по объявлениям в газетах? Или просто открытые «Общества свального греха»?
– Вовсе нет. Он признает святость брака. Пусть те, для кого дороже всего неповторимость, живут по-своему, всю жизнь друг с другом или в гордом одиночестве. Но и прочим, тем, для кого «люблю» важнее «владею», пусть дадут жить так, как душа просит. Современное, так называемое цивилизованное, общество, утверждает мой чудак, было создано собственниками. Они умели ценить собственность, но не умели ценить любовь. Ничего не понимали в ней. Поэтому и создали семью на обожаемом ими принципе. «Ты – моя, а я – твой. Навеки. Неотторжимо. Неотчуждаемо. Со всеми набегающими процентами. Со всеми неизбежными убытками». Но в истории вовсе не всегда было так. И в жизни считанные люди могут подчинить себя целиком этому принципу. Перечтите биографии тех, кому поставлены памятники в цивилизованных странах. Многие ли среди них могли прожить всю жизнь в добродетельном браке? Почитайте статистические отчеты, полистайте судебные дела о разводах и изменах. Мой чудак лишь высказывает мысль: «Любовь – как талант. Одни наделены ею с избытком, другие – обделены. Можно счастливо прожить и без таланта, и без любви. В жизни много других радостей. Но жить с неиспользуемым талантом и неутоленной любовью – мука. Можете вы себе представить общество, в котором каждому человеку в течение жизни разрешалось бы написать только одну книгу, нарисовать одну картину, сочинить одну сонату? Все ваши Рафаэли, Бетховены, Фолкнеры, утверждает мой чудак, в таком обществе превратились бы в преступников. Точно так же, как был объявлен преступником добрейший Казанова.
