Аморальность ее поведения ее совершенно не заботила. Она была так верна самой себе, что никогда не пыталась себя судить. И обычно ее совесть легко справлялась со вспышками чувства вины, потому что те были очень непродолжительны.
К восьми часам вечера Филипп Дантремон позвонил ей, голос у него был хмурый.
— Я выхожу с работы, — скороговоркой пробормотал он. — Могу я к тебе зайти?
— О козленочек, я буду тебе так рада!
Когда суровый Филипп, с насупленными бровями, утомленный ссорой с Фатимой, появился у нее, он даже и представить себе не мог, что кроткая Ева, возлежавшая на диване с книгой в руках и кошечкой на животе, могла иметь хоть малейшее отношение к той буре, которая на него только что обрушилась.
— Как замечательно, козленочек, что ты вот так неожиданно объявился!
— Случайно вышло. Собрание оказалось намного короче, чем предполагалось.
— Иди-ка сюда и поцелуй меня.
Он подчинился, но вид у него был озабоченный, и он едва тронул губами ее лоб. Ева заметила эту холодность, но и ухом не повела.
— Я пока тебя ждала, читала такую замечательную книгу…
— Какую?
— Знаешь, Боб Боб, это американский автор.
Взяв книгу из ее рук, Филипп Дантремон подумал про себя, что у Евы никудышный литературный вкус, но не успел углубиться в эти размышления, потому что его внимание отвлек желтый листок заложенный между страницами.
На листке было написано: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Он сморщился. Ева с радостью констатировала, что ее хитрость произвела желаемый эффект. Филипп мог желать только женщину, которую желали другие. Вожделение чужаков и соревнование между самцами — вот главные механизмы, подстегивавшие его страсть.
— Что это?
— Ах это… записка… а, так вот она где…
— Ева, что это такое?
— Да так, получила сегодня утром. Приятно, да?
— От кого это?
— Я и сама думаю — от кого? Может, это начало какой-то романтической истории…
Чтобы она замолчала, он поцеловал ее в губы.
Виктор хотел отыскать Оксану — никогда еще он не мечтал ни о чем с таким нетерпением.
Молодая украинка выехала из отеля, где хранились ее чемоданы, пока она жила у Виктора; ни портье за стойкой информации, ни носильщики, ни шоферы не могли объяснить студенту, куда она направлялась; кто-то даже видел, как она садилась в такси, но не слышал адреса, который назвала водителю, и никто даже не знал, направлялась она в аэропорт, на вокзал или просто переехала в какой-то другой отель.
Целеустремленный Виктор подошел к делу систематически: он составил список всех брюссельских отелей и обзвонил их по очереди, прося соединить его с Оксаной Курловой; когда телефонисты уверенным тоном отвечали: «Секунду, месье, сейчас соединю», он уже надеялся, что нашел ее; но каждый раз они после нескольких мгновений поисков сообщали, что в их отеле особа с таким именем не останавливалась. И даже обследовав все категории гостиниц — от пятизвездочных до дешевых студенческих хостелов, не пропустив и съемных квартир, и комнат, — он не нашел никаких следов.
Признав, что этот способ не сработал, он решил не сдаваться. Виктор позвонил Батисту и рассказал ему, что произошло:
— Понимаешь, когда я впервые в жизни почувствовал, что готов рассказать женщине о своей болезни, она растворилась в пространстве.
— Почему она уехала?
— Не имею ни малейшего понятия.
— Вы поссорились?
— Нет.
— У вас оказались разные мнения по какому-то поводу?
— Тоже нет.
— Она упрекала тебя в чем-нибудь?
— Ничего такого не помню.
— А ты ее?
— Тоже нет.
— Ты попросил ее о чем-то, чего она не могла сделать?
Видя, что на все его вопросы племянник отвечает отрицательно или просто мотает головой, Батист почему-то не расстраивался, наоборот, глаза его лукаво поблескивали. Виктора, который и так ужасно нервничал, это обидело.
— Ты видишь во всем этом что-то смешное?
— Кажется, я знаю, как с ней справиться.
— Объясни!
— Попозже. Сперва нам надо отыскать твою подругу. Ты знаешь, что Изабель работает в прессе? Я могу ее попросить позвонить Оксане, чтобы договориться о фотосъемке.
— Гениально! А если Оксана не в Брюсселе?
— Что-то мне подсказывает, что она еще здесь.
— Батист, прекрати говорить загадками!
— Ну, просто у меня есть опыт, милый мой племянничек.
— Есть опыт поиска пропавших фотомоделей?
— Причем именно украинских фотомоделей.
— Ты шутишь?
— Не забывай, что я писатель. А значит, я прожил сотню жизней.
— В своем воображении…
— Какая разница, Виктор?
— Ты считаешь, что книга — это реальность?
— Я считаю, что реальность похожа на книгу.
— Жизнь — скучная штука.
— Жизнь оказывается более изобретательной, чем любой автор. Хочешь доказательств? Скажем, любовь втроем, которую она мне подарила в сорокалетием возрасте.
— Это да, но нельзя же узнать что-то о жизни при помощи воображения.
— А как же иначе? Если пользоваться только собственным опытом, то окажется, что знаешь маловато; зато при помощи чужих историй, признаний, мечтаний, воображаемых путешествий можно начать представлять себе весь лабиринт в целом.
— На мне эта теория не подтверждается.
— Ты опираешься на свой опыт, Виктор, и только на свой. Ты неправильно пользуешься собственным воображением. Кроме тех минут, когда ты погружался в чтение, попытка предугадать будущее всегда приводила лишь к тому, что ты тревожился, боялся чего-то плохого и тем самым ускорял завершение твоих романов.
— Я согласен. Сдаюсь. Давай вернемся к Оксане.
Батист рассмеялся:
— И нечего поддакивать. Я тебе помогу, даже если ты по-прежнему со мной не согласен.
Уже на следующий день Батист позвонил Виктору и подтвердил, что Оксана по-прежнему в Бельгии.
— Я надеюсь назначить ей предварительную встречу с фотографом из газеты, и этим фотографом будешь ты. Согласен?
— Согласен.
— Где назначить встречу?
— В оранжереях Лакена.
Виктор сказал это просто так, ни на минуту не задумываясь, просто потому, что утром того же дня узнал, что Королевские оранжереи, продолжая традицию, возникшую еще сто лет назад, на три недели открывают свои двери для публики.
— Хорошая идея, — согласился Батист. — А главное, очень правдоподобная.
Когда два дня спустя Виктор пробирался по прозрачному городку, выстроенному из стекла и железа, у него возникло странное ощущение узнавания, хотя вообще-то он впервые видел эти огромные пальмы, гигантские папоротники, камелии, азалии, а запах корицы, смешанный с ароматом лимонной герани, тоже не был знаком ему прежде.
Он пришел на десять минут раньше, поэтому присел на скамейку и стал разглядывать своды и грандиозный главный купол, прикрывавший от небесных опасностей деревья и колонны, а потом установил источник своих ощущений: звуки! Он слышал птиц с площади Ареццо… Он удивленно озирался, но не увидел ни маленьких, ни больших попугаев; проследив источник звуков, он уперся взглядом в… громкоговоритель. В дни, когда оранжереи открывали для посещения, садовники включали записи, чтобы гуляющим было интереснее.
Он снова опустился на скамейку.
Оксана появилась, одета она была в легкое льняное платье и казалась одновременно хрупкой и величественной.
Она искала глазами фотографа и не заметила Виктора.
Он смотрел на нее: сердце у него колотилось, во рту пересохло. Никогда еще он не был так сильно влюблен.
— Я здесь, Оксана.
Она пошатнулась, остановилась, запуталась в собственных ногах, не понимая, в какую сторону теперь двигаться, взмахнула руками, а потом, побледнев, застыла на месте:
— Пожалуйста, Виктор, уходи. — И, не дожидаясь его ответа, она побежала прочь.
Виктор, не обращая внимания на посетителей и на охранников, громко крикнул:
— Пожалуйста, не убегай!
— У меня встреча.
— Это встреча со мной.
Она продолжала бежать по галерее, соединяющей две теплицы. Он догнал ее в несколько прыжков и загородил ей дорогу:
— Оксана, это со мной у тебя встреча. Батист попросил, чтобы связались с твоим агентом, чтобы мы с тобой могли встретиться.
— Но это нечестно.
Он опустил голову:
— Я должен был отыскать тебя. И я боялся, что ты не придешь, если узнаешь, что это я.
— Ты прав, я бы не пришла.
— Значит, я правильно решил поступить нечестно…
Оксана дрожала. Ее губы, словно эхо, повторили слова «честно», «нечестно», потом она замолчала. И горестно вздохнула.
