— Это как это — не пускать, — спросил он, хотя знал уже, к чему идет дело. Оттого, вероятно, и спорил, что знал и очкастому инженеру бы в эту секунду с удовольствием плюнул в очки. Можно было так и ответить — да пошел ты, сам и стой тут с ружьем, нанимался я, что ли, с ружьем вам стоять. Только он же и правда вроде как нанимался и ружье, между прочим, принес. Эх, была бы болгарка, подумал с тоской бригадир, как же мы не взяли болгарку. Он поднял с пола «Макиту», подержал и отдал инженеру с неохотой, словно это был чемодан с деньгами. — Под углом прижимай, вот так. И не в камень, а где с дверью соединяется, и несильно дави, понял? Чтоб не застряло. Если пику сломаешь — запасной нету.
— Ну чего, — сказал Патриот. — Надо это.
Шум снаружи вскипал — нет, вы мне объясните, что там, видно кому-нибудь? Запускать они будут уже или нет? Не толкайтесь, ну что вы шумите, сказали — пока подождать... Опять ждать, это что вообще значит, кто сказал? Пропустите, тут дети, Лёва, Лёвочка, дай мне руку! Объяснит мне кто-нибудь, я не понимаю... Ну куда вы с ребенком, там еще не открыли! ...Душно, господи, не толкайтесь... Кто сказал, я вас спрашиваю! Лёва, Лёвочка!..
Выражения «дежавю» бригадир не слышал ни разу, но все это с ним уже было, и тоска навалилась сильнее. Голоса прибывали и множились. Он сунул Патриоту в руки фонарь, взял от стены ружье и пошел им навстречу.
— Ну чего, — опять сказал Патриот и махнул голубым фонарем. Нос у него был разбит, глаза начали заплывать.
Митя тоже посмотрел в темную узкую трубу с кабелями по стенам, как до этого бригадир, а потом на Сашу.
— Ты моих там найди, — сказал ей Патриот. — И всех наших. Приведешь их?
— Конечно, — сказала Саша. Она очень была красивая, очень.
— Только точно, — сказал Патриот.
— Почему нельзя! Кто сказал, что нельзя! — закричала снаружи какая-то женщина, не в голубом, а другая. — Что ты встал-то! Ну чего ты встал, сволочь, сволочь, что ж вы делаете-то, сволочи!
— Надо предупредить, чтоб детей пустили, — сказала Саша. — Дети тут посидят, детям можно.
— Там темно же, ну как ты пойдешь, — сказал Митя, и она наконец обняла его — быстро, сразу, как будто прыгнула. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:09
Дед, конечно, не сдался, хоть ни разу еще Валера таким потрясенным его не видел, перепуганным даже, — а не сдался, не таков был дед. Капельницу из вены он выдернул, рукав раскатал обратно, ботинки даже надел, вышел на середину и сказал прямо целую речь — хорошую, громкую, не ругался при этом, не топал, а наоборот, обращался к грязным чужим мужикам ласково, как отец. Словом, речь получилась как в телевизоре: про тяжелые страшные времена, про коварных врагов, которые дождались момента, и что надо сплотиться, держать удар. И про Родину, которая встанет из пепла и возродится, что ей надо помочь и забыть о личном, принести жертвы. Очень правильно все говорил и длинно, а если и злился, то видно по нему не было.
Однако в одном углу как раз спорили, кому оставаться, а кому возвращаться назад и сколько есть времени, а в другом три каких-то хмыря обдирали с двухъярусных коек целлофан. У аптекарши с ее доктором в этот самый момент затеялся тоже какой-то скандал — в общем, и народу-то вроде было немного, а шум стоял как на рынке, и деда как будто никто не слушал, словно он и правда был телевизор.
И тогда он прибавил звук — тут Валера восхитился невольно, потому что капельница-то капельницей, а досталось сегодня старику изрядно и понятно было, что едет он уже на последнем газу, — и поворотился к углу, где решали, кого послать в госпиталь, а кто пробежится до грузовика, и сказал, что чудес не бывает. Только кажется, что все просто, но нет, и что если в шлюпку, где место для десяти, влезет впятеро больше, утонут все, и решения принимать надо взрослые, трудные. И понятно, что принимать их не хочется, но иначе никак, и что страна от нас требует трудных решений и жертв, да-да, жертв.
Тут в углах наконец притихли и обернулись. Лица были недобрые, но старик не заметил, он разогнался и опять говорил про врагов, пепел, Родину и про жертвы, ну дались ему эти жертвы, с тревогой думал Валера. И хотел было даже шепнуть старику тихонечко, чтоб хотя бы на жертвы тот сильно не напирал, — но не знал, как прервать, и не смел.
Погодите, а я ж его знаю, сказал вдруг кто-то, это ж этот, ну как его, точно. И старик опять не почуял, ничего он уже почуять не мог. Просиял, приосанился и назвался. Голова у него тряслась, из носа текло, но встал он прямо, как на параде или для торжественной съемки, улыбнулся и собрался еще говорить, и вот тут-то все и случилось, чего Валера с необычной для себя прозорливостью ожидал с тех пор, как проснулся на стуле. А может, и раньше.
Да задолбал ты, гнида, раздался вдруг грубый голос, сам завалишь или помочь, и пузатый краснорожий мужик, тот самый, который недавно разглядывал одеялки, стартанул из угла. Налетел, толкнул шефа выпирающим животом, а потом одной красной лапой вцепился ему в воротник, а другой замахнулся. Ну зачем вы, не надо, закричал ему в спину горбоносый с кольцом на мизинце, мы же договорились, и пузатый не стукнул. Подержал еще кулак на весу, но послушался в конце концов и опустил.
Только дед и сам уже обмяк, закатил глаза и повалился. Кульком набок, подогнув коленки, макушкой тюкнулся об пол и похож стал на куколку, желтую, сухонькую, в костюме не по размеру. И когда Валера поднял его и понес укладывать на койку, он и легкий оказался, как куколка, словно внутри костюма никого толком и не было.
Капельницу Валера обратно вставить не умел, да и сомневался, что от нее теперь выйдет толк. Чертова аптекарша куда-то запропастилась, а лысый зубник и вовсе закричал ему — я не доктор, не доктор, вы понимаете, я в собесе работаю, ну отстаньте уже от нас, ради бога.
И тогда Валера снял с шефа ботинки, укрыл одеялом, поправил подушку и сел рядом, пораженный мыслью, что старик, может быть, не очнется, и мысль ему в голову не поместилась. Он погладил сухую желтую руку и сказал — вы чего это придумали, а, Илья Андреич, вы давайте-ка не придумывайте, — и представил, что вокруг больница, пищат приборы и вот-вот уже кто-то придет обязательно, в белом халате, а ему велят посидеть в коридоре.
— Флешки не было у него? — спросили рядом.
Он не понял вопроса, оглянулся и обрадовался даже белобрысой суке, хоть она все такая же была полуголая, жуткая, потому что никого тут Валера больше не знал и что делать ему теперь, не знал тоже. Если тарабарская эта флешка нужна была, например, чтобы оживить деда, он готов был ее искать. Мир без деда представить не получалось.
— Не показывал он тебе?
Саквояж она весь перерыла, он валялся пустой на полу. По рассыпанным таблеткам и носовым платкам все ходили ногами, а футляр для очков раздавили, как если бы дед уже умер. И пришло в голову жалобное, неизвестно откуда взявшееся «не остыл еще». Баба, каменная, громадная и на себя не похожая, содрала тем временем с деда одеяло и шарила у него по карманам. А Валера зажмуриться даже не мог, и казалось ему, что она возьмет сейчас деда за ноги и тряхнет или скинет на пол, как саквояж. Это было так страшно, страшнее всего, что случилось за весь страшный день, и от ужаса и бессилия Валера заплакал.
— Надо сейчас идти, — раздался тонкий девчачий голос. — Мы пойдем же? Давайте пойдем!
Баба выпрямилась, оглянулась, и лицо у нее обмякло.
— Да, — сказала она. — Подожди, дай мне секунду буквально.
И девчонка сразу же закивала, заулыбалась и потом обняла почему-то не бабу, а Валеру. Прямо вместе со стулом обхватила руками.
Баба снова склонилась над стариком — низко-низко. И, казалось Валере, что-то скажет ему или, может, укусит, а она вдруг тюкнула пальцем по желтому носу. И они с девчонкой ушли, а Валера остался возле деда один. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:11
Инженершу из Тойоты, которая шла ему навстречу в сторону госпиталя, лейтенант не заметил. Как не заметил и сам госпиталь, и толпу у двери в сервисный коридор, и вообще весь скандал, который возле нее разразился. Все это больше его не касалось.
