И сегодня я сожалею только об этом. Как бабушка, я хотела бы иметь прочные связи со своими потомками. Но слишком поздно. Возможно, я превратилась в несведущую мать, потому что была несостоявшейся дочерью. Быть может, отсутствие любви между мной и Виолеттой — это моя вина. Быть может, я достойна порицания. Я мысленно вижу, как вы гладите меня по руке, словно желаете сказать: «Ну будет, будет». Но видите ли, Арман, я ведь так любила малыша. Конечно, можно сказать, что так случилось из-за сложившейся ситуации. Сегодня, на закате дней, я могу оценивать прошлое и утверждать это почти без боли. Но не без угрызений совести.
Как мне вас не хватает, мой дорогой. Я смотрю на вашу последнюю фотографию, сделанную на смертном одре. На вас красивый черный костюм, который вы надевали в торжественных случаях. Волосы с едва заметной проседью и усы тщательно расчесаны. Руки сложены на груди. Сколько раз после вашей смерти созерцала я этот портрет? Тысячи, наверное.
* * *
Я только что пережила непередаваемый ужас, мой любимый. Мои руки еще дрожат, и я пишу с трудом. Пока я пристально всматривалась в каждую черту вашего лица, входная дверь задрожала от мощных ударов. Кто-то пытался войти. Я вскочила, опрокинув чашку. Мое сердце готово было вырваться из груди. Я замерла. Могли ли они меня услышать? Догадаются ли, что в доме кто-то есть? Я медленно подкралась к входной двери. Снаружи слышались голоса, кто-то топтался возле двери. Щеколда опять задергалась. Затаив дыхание, я приложила ухо к двери. Мужские голоса звонко разносились в утреннем морозном воздухе.
— Этот дом скоро сломают, работы должны начаться на следующей неделе. Хозяева уже уехали, и дом пуст, как яичная скорлупа.
Сильный удар потряс деревянную дверь, и я поспешно отпрянула.
Эта старая дверь чертовски прочная, — откликнулся другой голос.
— Ты ведь знаешь, как рассыпаются эти дома, — усмехнулся первый. — Не надо много времени, чтобы его разрушить, да и всю улицу вместе с ним.
— Точно, глазом не успеешь моргнуть, как сметут и эту улочку, и ту, что за углом.
Кто эти мужчины? — гадала я, пока они удалялись. Я следила за ними через щель в ставнях. Два молодых парня в неприметной одежде. Возможно, из команды префекта, которая занимается обновлением и украшением города. Во мне вспыхнула злость. У этих людей нет сердца, они не лучше вампиров, бездушные и бесчувственные. Разве их беспокоит, что будет с разбитой вдребезги жизнью после разрушения дома? Нет, конечно нет.
Префект и император мечтают о современном городе. Об огромном городе. А мы, жители Парижа, просто пешки в этой чудовищной шахматной партии. Прошу прощения, мадам, ваш дом оказался в зоне будущего бульвара Сен-Жермен. Вам придется съехать. «Как мои соседи пережили все это? — думала я, осторожно подбирая осколки разбитой чашки. — Наверное, они заливались слезами, покидая свои жилища?» Где теперь приятное семейство Бару, проживавшее чуть дальше по улице? У мадам Бару сердце разрывалось при одной мысли, что придется расстаться с улицей Хильдеберта. Она, как и я, поселилась здесь, выйдя замуж, и все ее дети родились в том доме. Где они теперь? Месье Замаретти заглянул проститься перед самым приказом об освобождении помещений. Он начал новое дело, открыл лавку на улице дю Фур. Он поцеловал мне руку на итальянский манер, а потом, кланяясь и суетясь, пообещал навестить меня в Туре, у Виолетты. И мы оба прекрасно понимали, что свидеться нам не суждено. Но я никогда не забуду Октава Замаретти. После вашей кончины они с Александриной спасли мне жизнь. Спасли жизнь? — Догадываюсь, что вы крайне удивлены. Я расскажу об этом позднее. Мне нужно многое поведать вам об Октаве Замаретти и Александрине Валькер. Потерпите немного, мой дорогой друг.
Месье Жюбер скрылся из виду вскоре после публикации декрета о выселении. Его типография пришла в запустение. Я все думаю: куда он уехал и что стало с десятком служащих, которые зарабатывали там свой хлеб насущный? Я не очень-то жаловала мадемуазель Вазембер и ее кринолины. Она, вероятно, нашла себе покровителя, дамочки с такими формами легко устраиваются. Мне уже не хватает мадам Годфин, приветливой улыбки, которой она меня встречала, когда я приходила за отварами в ее безукоризненно аккуратную лавку, пропахшую ароматными травами, специями и ванилью.
Трудно представить, что мой мирок, состоящий из знакомых с нашей улицы — Александрина с ее дивными цветами, месье Бугрель с его трубочкой, месье Эльдер, вежливо раскланивающийся со своей клиентурой, месье Монтье и соблазнительный аромат шоколада, струившийся из его лавки, гортанный смех месье Горация, приглашающего отведать кулинарные новинки, — трудно поверить, что все они обречены исчезнуть из моей жизни. Наша живописная улица с узкими домами, обступившими церковь, будет сметена с лица земли.
Я точно знала, как будет выглядеть бульвар. Я достаточно долго наблюдала, что именно префект и император насаждают в городе. Наш спокойный квартал будет превращен в пыль, чтобы новая широкая и шумная магистраль пролегла здесь, совсем рядом с церковью. Огромная магистраль. С уличным движением, сутолокой, омнибусами, толпой.
Через сто лет, когда люди будут жить в современном им мире, которого сейчас представить не может никто — даже самые смелые писатели или художники, даже вы, любимый, когда развлекались тем, что воображали будущее, — через сто лет, повторяю, маленькие мирные улочки, расходящиеся как аллеи монастырского двора от церкви, будут навсегда погребены и забыты.
Никто не вспомнит об улице Хильдеберта, об улице Эрфюр или улице Сент-Март. Никто не вспомнит о Париже, который мы с вами любили.
* * *
Среди хлама, который Александрина не успела выбросить, я нашла осколок зеркала. Теперь я могу видеть свое отражение, если осторожно, чтобы не поранить пальцы, держать его под определенным углом. С возрастом изменился овал моего лица, оно вытянулось и стало не таким миловидным. Вы знаете, что я не вертихвостка, но я горжусь своей внешностью и всегда следила за своей одеждой, обувью и шляпками.
Даже сегодня я не хочу быть похожей на старьевщицу. Я, как могу, моюсь, используя воду, которую приносит Жильбер. Духи всегда со мной — те самые, подаренные в прошлом году баронессой де Вресс, когда мы с Александриной побывали у нее на улице Таран, перед тем как отправиться за покупками в магазин «Бон Марше».
У меня все те же глаза, которые вы так любили. Они кажутся то голубыми, то зелеными, в зависимости от освещения. Волосы поседели, осталось лишь несколько золотистых прядей. Мне никогда не приходило в голову красить волосы, как делает наша императрица. Я нахожу это очень вульгарным.
Десять лет, это ведь очень большой срок, да, Арман? Но сам факт, что я вам пишу, странным образом приближает меня к вам. Я почти ощущаю, как вы читаете, стоя за моим плечом, ощущаю ваше дыхание. Я давно не была у вас на кладбище. Мне тягостно видеть эту могилу, ваше имя, выбитое в камне, имена маменьки Одетты и нашего сына Батиста, расположенное как раз под вашим.
В этом письме я впервые называю это имя. Батист Базеле. Ах, как больно! Как страшно больно! Но я не могу уступить боли, Арман. Я должна бороться. Если я сдамся, я в ней утону, лишившись сил.
В день кончины вы в последний раз пришли в себя. В нашей спальне на третьем этаже вы сказали, держа меня за руку: «Роза, сохраните наш дом. Не позволяйте этому барону, этому императору…» Потом ваш взгляд затуманился, вернулась отчужденность, вы вновь перестали меня узнавать. Но мне было достаточно услышанного. Я прекрасно поняла, что вы от меня требуете. Вы лежали неподвижно, жизнь медленно покидала вас, Виолетта рыдала у меня за спиной. В этот момент я осознала задачу, которую вы на меня возложили. Я обещала исполнить. Любимый, прошло десять лет, час приближается, и я не дрогну.
В тот день, когда вы нас покинули, в январе, 14-го числа, мы узнали, что возле старой Оперы, на улице Ле Пелетье, на императора совершено ужасное покушение. Брошены три бомбы, около двухсот человек ранены и с десяток убиты. Лошадей разорвало на куски, а в окрестных домах выбиты все окна. Императорская карета перевернулась, император и императрица лишь чудом избежали смерти. Позднее говорили, что шлейф платья императрицы был в крови одной из жертв, но, несмотря ни на что, она появилась в Опере, чтобы доказать своему народу, что ее нельзя запугать.
Меня не интересовало ни покушение, ни корсиканец Орсини (которого потом гильотинировали), ни мотивы покушения. Вы умирали, и только это имело для меня значение.
Вы мирно, без страданий, скончались в своей кровати красного дерева. Казалось, вы обрели покой, освободившись от этого мира с его заботами, и что вас уже ничто не тревожит. В последние годы я понимала, что вы погружаетесь в болезнь. Она бродила в извилинах вашего мозга, и врачи высказывались очень сдержанно. Эту болезнь нельзя было ни увидеть, ни измерить. Мне кажется, у нее даже не было названия. Ничто не могло ее излечить.
