Пока Разрушитель, весь черный, залечивал свои раны, он не мог предпринять ничего нового – во всяком случае, со взрывчатыми веществами. Превратившись в полутруп, обуглившийся, с черной повязкой на глазах он укрылся от всех. Именно в этот период жизни, обреченный на полную бездеятельность, Разрушитель и высказал мысль о том, что кто-нибудь впоследствии должен будет поведать о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма. Таким образом, возложенная на меня миссия летописца нашего края имеет давние корни.
– Вы, профессор, сказали, что место, куда, завершив дела, «надолго укрылся» Идзанаги, находится в Авадзи, но я не совсем понимаю, какое отношение все это имеет к народным обычаям? – снова вмешалась Рейчел. Это был не вопрос, а скорее взрыв возмущения. – Чем вы руководствуетесь, строя ваши лекции, профессор? От сегодняшней у меня в голове полная сумятица. И выбор темы, и ее изложение, профессор, кажутся мне несколько произвольными. Хотя ваше толкование деяний Сусаноо-но Микото[13] показалось мне весьма занимательным.
Время лекции уже истекло, и Рейчел сделала свое заявление, как бы подводя итог. Я мог, конечно, все сгладить, сказав, что поднятые ею проблемы постараюсь осветить в следующий раз. Но тут, сестренка, когда я, сраженный бесцеремонностью Рейчел, на мгновение потерял дар речи, Марта пришла мне на помощь:
– А меня вот не интересует изучение мифологии! Я хочу слушать рассказы профессора о том, как японцы относятся к любви и смерти!
– При чем здесь любовь и смерть? – возмутилась Рейчел, отвергая, что было совершенно естественно, неожиданное вмешательство Марты.
– А потому что любовь и смерть, особенно самоубийство влюбленных, занимают центральное место в литературе японцев! Я хочу говорить с профессором о самоубийстве влюбленных в Японии.
Рейчел побагровела и, изобразив на своем крупном обезьяньем лице презрительную улыбку, покинула аудиторию. Должно быть, подумал я, отправилась в кафетерий, который находится в том же здании, и, купив за полцены пару черствых пирожков, с явным удовольствием жует их там в ожидании, когда мы с Мартой наконец появимся в зале. Так всегда бывало в дни моих лекций.
Когда мы с Мартой медленно – я всегда жалею ее и стараюсь помочь ей скрыть хромоту – поднялись по винтовой лестнице в кафетерий, Рейчел, перед которой уже стояли две пустые тарелки, неотрывно смотрела на вход. Глаза у нее косили – издали это было особенно заметно. Мы купили по банке мангового сока и подошли к столику Рейчел. Она, демонстрируя Марте явное над ней превосходство, тут же уколола меня очередным вопросом. Марта неожиданно бросилась в контратаку. Порывшись в мешке из индейской ткани, висевшем у нее на плече, она вынула оттуда большую бутылку текилы[14] и в стакан, из которого я собирался пить сок, плеснула немного этой прозрачной жидкости. Потом с вызовом – нарочно для Рейчел – пожала плечами, как ни в чем не бывало повернулась в мою сторону и посмотрела на меня голубыми с поволокой глазами. Я чувствовал, что текила влечет меня к себе, точно алкоголика. Но глаза всех присутствующих в кафетерии, казалось, были прикованы ко мне и моему стакану.
В затуманившихся глазах Марты по-прежнему читался призыв. Рейчел покраснела как рак, один ее косящий глаз смотрел на меня, другой – поверх моей головы. (Как мне теперь вспоминается, сестренка, в эту минуту за моей спиной возник декан факультета Азии и Северной Африки, которому я только сегодня утром давал объяснения по поводу недавней пьянки с колумбийцем.) Лицо Рейчел выражало попеременно то негодование, то печаль. Вдруг она схватила стакан с текилой и, обдав своим горячим дыханием Марту, одним духом осушила его, даже не поморщившись.
Теперь, сестренка, я опишу тебе, что произошло между мной и Рейчел, и не ради того, чтобы просто тебя позабавить, нет – писать об этом, глядя на твою фотографию, для меня уже физическая потребность. Но прежде чем рассказать о неожиданной близости между мной и Рейчел, я опишу тебе сон, который мне приснился, когда я задремал. Даже для такого сновидца, как я, сон был необычным – он вселил в меня беспокойство.
Он начинался в аэропорту Ханэда, куда я прилетел из Мексики, когда закончился срок моего там пребывания. То ли повлияла разница во времени, то ли воспоминания о долгом заточении в тесном самолетном кресле, но, с чемоданами в руках, я шел к конторке таможенного инспектора в каком-то отрешенном состоянии, духовно и физически опустошенный, точно в беспамятстве. Таможенным инспектором был тот же японец, который стоял здесь, когда я улетал, однако... (странным казалось само по себе то, что я это сознавал!) над ним возвышались два молодых китайских солдата, до пояса упрятанные в некое подобие узкого высокого ящика. В ярко-зеленой форме, с орденами, они нагло уставились на меня. Я потупился, стараясь не смотреть за таможенный барьер – там толпились китайские солдаты, их было великое множество. Тень черной птицы, беспорядочно машущей крыльями птицы, неожиданно вторгшейся в это крохотное пространство, перевернула мою душу. Вот оно что... Я сразу все понял. Пока я спускался по трапу самолета и нес к таможне свой багаж, люди вокруг меня перешептывались, словно перебрасывали друг другу крохотные осколки слов. Япония оккупирована китайской армией, и наша повседневная жизнь отныне определяется не нами: не только военные дела – это само собой, – но даже внешняя и внутренняя политика должна быть перестроена согласно модели, предложенной китайскими властями. Насущный вопрос – сколько ручной клади разрешено провозить беспошлинно? Об этом и шепчутся окружающие. Еще важнее другое – годятся ли паспорта? Действительны ли визы? А сам я, прислушиваясь к возмущенному и беспокойному шепоту окружающих, думал: я-то свободен. Наш край, не говоря уж о времени основания, даже в Век свободы не подчинялся внешней власти. И даже когда наш край снова оказался под властью княжества, а после его упразднения и учреждения префектур – под властью Великой Японской империи, благодаря уловке, придуманной Разрушителем, половина наших жителей осталась вне досягаемости государственных органов. Правда, вскоре, после поражения в пятидесятидневной войне, от этой уловки пришлось отказаться, но все равно идея Разрушителя в главном не умерла. И хотя Япония оккупирована китайской армией, я, как человек нашего края, независим. Но все равно, описывая мифы и предания деревни-государства-микрокосма, я не должен прибегать к туманным выражениям, которыми изобилуют наши предания, к словам, понятным лишь людям нашего края. Я смогу описать мифы и предания нашего края только на общепринятом японском языке, который, возможно, будет полностью запрещен китайской армией. Думая об этом, я впервые ощутил, как страх и чувство бессилия, которых я не испытывал с самого детства, сковали тело, черной пеленой заволокли мою душу. Следуя приказу, отданному на китайском языке таможенным инспектором, мое тело – плоская фигурка, вырезанная из черной бумаги, – склонившись в три погибели под тяжестью чемоданов, двинулось вперед. И я сам во сне со стороны провожал взглядом эту черную фигурку...
Проснувшись, я старался истолковать смысл моих сновидений. В моем пока еще сонном, заторможенном сознании стали все яснее вырисовываться их контуры. Рядом со мной спала обнаженная Рейчел; в ней все – и размеры, и формы – выдавало англосакскую породу. Между первым стаканом в университетском кафетерии и этой постелью в отеле «Парадайз» мы обошли немало баров, всюду пили текилу и болтали без умолку, не в силах наговориться.
Превысив допустимую для себя дозу спиртного, Рейчел отказалась от английского языка и говорила об идеях Мао исключительно по-испански. У себя в стране она изучала испанский как третий иностранный, но, получив для продолжения образования стипендию университета Мехико, преисполнилась решимости говорить только на испанском языке. И даже упорно пользовалась местным его диалектом, хотя в нашей повседневной университетской жизни, разговаривая со мной, изучающим что угодно, только не испанский, предпочитала свой родной язык. Алкоголь затуманил ее сознание настолько, что она вообразила, будто человек, для которого родной язык испанский, в определенных ситуациях начинает говорить по-английски и наоборот. Даже при моих ограниченных познаниях в испанском я без малейшего труда постигал логические построения медленно расхаживавшей вокруг меня Рейчел. Дело в том, что идеи Мао в ее интерпретации были упрощены и сведены до уровня ее собственной логики. Прислушиваясь к тому, как Рейчел излагала идеи Мао, я вдруг обнаружил, что основной силой, заставившей ее говорить по-испански, была откровенная страсть, требовавшая немедленного удовлетворения, будто речь шла об утолении голода.
Мы с ней свернули с широкой улицы Инсургентов в темный переулок и вошли в дешевый отель, явно облюбованный проститутками. Пока Рейчел принимала душ, они, ведя за собой «клиентов», трижды врывались к нам, хотя я старательно запирал дверь нашего номера, в который можно было попасть прямо из холла; и каждый раз из открытой ванной комнаты, сверкая розовым телом, высовывалась Рейчел и, как обиженный ребенок, кричала на них по-испански. На проституток ее крики не производили никакого впечатления – вдоволь насмотревшись на полуголого, в одной рубахе, японца, со скучающим видом возлежащего на кровати, они удалялись. Я каждый раз удостоверялся, что дверь на запоре, но все равно полной уверенности у меня не было, и потому я, поглядывая на свое отражение в огромном зеркале на стене, лишь ухмылялся, опьяненный текилой. Все это время сквозь шум воды из ванной доносился мелодичный голос Рейчел: ее испанский язык звучал так, будто она о чем-то скорбит, на что-то жалуется, но мне кажется, сестренка, она обращалась не ко мне, а к своему прежнему другу, который обрек ее на одинокую жизнь университетского стажера на чужбине. Наконец я встал с кровати, чтобы посмотреть, почему Рейчел так долго не выходит из ванной, – она тщательно мылась, направив струю душа, от которой шел слабый пар, в промежность, «Онанизмом занимаешься?» – спросил я, усмехнувшись, хотя не сомневался, что именно этим она и занималась. Меня она, видно, оставила на закуску.
