Вильгельма Вемпеля, как рассказывают люди, укусила гадюка.
— Дорогой, дорогой Мальтен, — причитал Вемпель, врываясь к Мальтену. — Я вижу, ты с книгой, так, верно, и надо, чтобы помогать другим людям, но эта тварь, эта гадюка, она меня укусила, что тут скажешь, я, наверное, уже весь посинел, — ты должен мне помочь.
Овчар Мальтен никому ничего не должен. Слово «должен» для него все равно, что комар в ухе, щекотный и звенящий.
— Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни.
— Мальтен, Мальтен, где ж мне теперь бегать? Ты только погляди, как я обессилел. Нет, это не… это невозможно!
— Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни, — раздается тот же совет, но более настойчиво.
— Нет, нет, ты должен прижечь рану! Я чувствую, как яд притекает к сердцу. У меня уже вся кровь сбилась в комки и провоняла, будто лягушечья икра на болоте.
— Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни, клянусь золотозвездным роем, — и стекла в домике Мальтена дребезжат от раскатов его голоса.
— Да я на третьем круге упаду, вот увидишь. Мне не жалко, я побегу, но ты будешь виноват в моей смерти, ах, моя кровь, моя кровь, может, она уже и сейчас вся синяя и торчком стоит в жилах, будто плотничий карандаш.
Никакого ответа.
Вильгельм Вемпель поднимается, выходит из домика и садится на большой валун перед дверью. Он вообще никогда не любил бегать, а тут перед самой смертью его заставляют девяносто девять раз, девяно… нет, он не может. Кроме того, у него затвердела кровь, он слышит, как она хрустит в жилах. Он еще некоторое время сидит на камне, а потом умирает.
— Укусила его гадюка, а умер он от лени и упрямства, — объясняет овчар. Тощая и замученная Карлина Вемпель приехала с тачкой и увезла тело своего толстого мертвого мужа.
Вот о чем невольно вспоминает сейчас Лопе.
— Но ес… но если сабля была отравленная, тогда Стина умрет, как Вемпель.
— Сабля — это сабля, а не гадюка. А кроме того, сама Стина не толстая и не ленивая, да и у меня есть средства посильней этого. — Мальтен указывает на банку со змеей. — У меня есть другое средство, оно поднимает даже таких отравленных, которые уже три дня пролежали в гробу, разрази меня гром!
Мальтен снова повернулся лицом к очагу и к закопченным горшкам. Лопе разглядывает содержимое одной бутылки.
— Оно у тебя, случайно, не здесь?
Никакого ответа.
Мальтен шурует кочергой в печке.
— Сынок, парень, клянусь зеленым Гангом, от твоих вопросов у человека может в голове дырка сделаться!
— Это змеиный яд?
— Я вырвал у нее ядовитые зубы.
Мальтен оборачивается, скалясь во весь рот, подходит к Лопе, хватает его за шиворот и поднимает высоко в воздух, так что у Лопе болтаются руки и ноги. Добрым, не старым и не молодым взглядом он глядит в глаза Лопе с покрасневшими веками.
— Ну и глаза у тебя, малыш, я не я, если за ними не скрывается что-то. Человек с такими глазами далеко пойдет. А теперь помолчи, маленький замарашка, не задавай мне больше вопросов. Лучше сбегай, выпусти собаку.
Лопе снова стоит на полу и помахивает руками. Ему надо стряхнуть с них тяжелую хватку овчара. Потом он мчится прочь. И белый песок, устилающий пол в домике, фонтанчиками разлетается из-под его ног.
А потом Лопе лежит среди вереска. А над ним — собака. Лопе притворяется мертвым. Собака тычет носом в его пятки. Она обнюхивает руки Лопе и бока. Лопе с визгом вскакивает. Собака хватает его. Они вместе катятся и закатываются прямо в картофельное поле. Заходящее солнце село красным шаром на лесные верхушки. Легкая краснота струится из-за разбухших облаков. Две сороки, стрекоча, летят к лесу. Вечер ниспосылает деревне мир и покой. Земля и небо заводят вечернюю песню. Но в этой песне есть звуки, которые доступны не каждому уху. Например, Стина, горничная, ничего из этих звуков не услышит.
А Фердинанд? Ну, про Фердинанда и говорить нечего. Вдова лавочника Крампе, слюнявя пальцы, подсчитывает дневную выручку. Мысли Матильды Кляйнерман устремлены на пару башмаков, солидных, с крепкой подметкой, чтобы проносились положенные десять лет.
Липе Кляйнерман сидит на лежанке и отыскивает больные места в своем прошлом. Мальтен, овчар Мальтен стоит у дверей. Из его трубки поднимаются шелковистые голубые облачка. В засаленной куртке рядом с несколькими капельками крови отразилось вечернее солнце.
Игра в футбол идет не только на выгоне. Тем более что у крестьянских сынков мяч снова лопнул. На усадьбе есть своя команда. Там играют Пауле Венскат, Фриц Блемска, Орге Пинк, несколько шахтерских сыновей, — словом, все, кто не мог участвовать в складчине на кожаный мяч. Иногда им не хватает мальчишек, и тогда в игру принимают девочек. Два камня обозначают ворота. Из девчонок получаются хорошие вратари. Они ловко перехватывают мяч. И не один гол застревает в широкой юбке.
Мяч у них из соломы, солома обшита парусиной. Парусина была когда-то грубым сахарным мешком. Кто-то из мальчиков «нашел» его во дворе у лавочницы. А сшила этот мяч Фрида Венскат. Она совсем косолапая и только в раннем детстве могла носить башмаки по размеру. Ей уже минуло шестнадцать лет. Она вприглядку научилась шить у господских горничных и шьет теперь пестрядинные куртки и дешевые юбки для батрацких жен. А еще красивые полосатые передники с треугольным нагрудником. Жены рабочих носят их по воскресеньям. Когда Фрида шьет для ребят мяч, она ставит свои условия: ребята должны пообещать ей, что будут играть у нее под окном.
— Ладно, Фрида, ладно, будем гонять у тебя под окном.
Поднимается крик и шум. Фрида усаживается к окну позади своих фуксий. Кожа у нее на лице совсем белая до самых ушей, все равно как картофельные ростки. Толстые губы — серые, словно вымоченное в уксусе мясо. У нее ненасытные глаза, они впиваются в лица других людей, как пиявки. Лицо ее будто стоячий пруд между холмистым лесом каштановых волос и нагорьем грудей. Когда, разгорячась, словно петухи, мальчишки лупят по мячу у нее под окном, она высовывает кончик языка между серо-синими губами. Язык ходит по губе, как по рельсам, — взад-вперед, взад-вперед. Порой в пылу созерцания она даже приподнимается, но тотчас грузно оседает назад. Верхняя часть ее туловища участвует в спортивных схватках, а ноги, стоящие под швейной машиной, ограничивают ее восторги.
У Лопе разрумянились щеки и кончик носа. На лбу у него собрались мелкие капельки пота, словно светлый бархат. Его команда проигрывает. Он кличет на помощь Труду. Труда скачет в деревянных башмаках через порог и становится на ворота.
— А теперь разрази меня гром, если мы не выиграем.
Орге Пинк, представитель другой команды, прытко оборачивается, словно котенок за собственным хвостом.
— Вы чего? Так нельзя! Это называется укреплять команду!
В отместку Орге кличет на подмогу одного игрока из деревенских. У них как раз перерыв. Пока сапожник Шуриг не залатает мяч.
— А уж так и подавно нельзя, — горячится Лопе. — Он с нами в долю не входил.
— Еще чего! На такую дрянь — и входить в долю? — отвечает Клаус Тюдель. Это сын трактирщика, он перелез через ограду.
— Ты чего сюда приперся? Это наш мяч! — кричит Пауле Венскат с противоположной стороны. Он обмотал вокруг головы грязный носовой платок, чтобы пот не заливал глаза.
— Тюдил-Тюдил, пиво испаскудил! — кричит из-за угла Марта Блемска.
— Заткнись, коровья погонщица!
— А ну навесь-ка ей пару горячих!
По ту сторону ограды собралась свободная от игры деревенская команда. Подбодренный ее криками, Клаус Тюдель делает несколько шагов по направлению к Марте.
— Ну, сейчас я до тебя доберусь!
— Тюдил-Тюдил, пиво испаскудил!
На сей раз кричит Труда.
— Ах ты, вшивая сопля, и ты туда же!
— Если он будет играть, я в воротах не стою, — говорит Труда.
— А кто его сюда звал?
— Пауле Венскат.
— Он испортит нам мяч.
— Тюдил-Тюдил, пиво испаскудил! — кричит маленькая девочка с безопасного расстояния, для верности держась за ручку своей двери.
Фрида под прикрытием фуксий сумела встать и держится за оконный переплет. Она хочет открыть окно, но, покачнувшись, словно в наказание за смелость, валится обратно на свой стул. Мяч снова в игре. Он подкатывается к Тюделю. Какая-то девочка мчится наперерез, чтобы перехватить его. Тюдель презрительно сплевывает и попадает в девочку. Оказывается, он попал в лицо Марте Блемска. Как разъяренная клуша, Марта наскакивает на Клауса.
— Ты… ты… ты… в меня плюнул?! — И красные пальцы впиваются в лицо Клауса. Тот отшатывается. Команда деревенских в полном составе скачет через ограду.
— Вон и остальные набежали! — верещит Труда.
— Даешь! — командует Пауле Венскат и оглядывается, ища глазами Лопе. Лопе стремглав выскакивает из своих деревянных башмаков, прикусывает зубами кончик языка и устремляется на Альберта Шнайдера. А Шнайдер старше его двумя годами.
