Денек был хороший. Молодые парочки высыпали на бульвар, чтобы насладиться обманчивой весной. Он быстро повел ее к цветочному магазину на углу.
— Сейчас я посажу тебя в такси и отправлю домой, — сказал он, — но сначала я куплю тебе цветы.
— Но это глупо. Я не хочу.
— Хочешь. Жди здесь. — Он вышел из магазина с десятком желтых роз и всучил ей букет. — Вот. Поставь их в воду, чтобы помнить обо мне, по крайней мере пока они не завянут. Эмили, ты будешь по мне скучать?
— Конечно.
— Считай, что я отправился на фронт, как лучшие из тех, кого ты знала. Ну, всё. Без долгих прощаний.
Он поцеловал ее в щеку, вышел на улицу совсем не вяжущейся с его обликом походочкой атлета, поймал такси и открыл перед ней дверь. В его слегка рассеянных глазах сквозила улыбка.
Когда машина, в которой тут же распространился тяжелый запах роз, тронулась с места, она обернулась в надежде, что ей машут вслед, но увидела только удаляющуюся спину.
Если не считать желания заплакать, Эмили, пожалуй, не смогла бы сказать, что же она сейчас испытывает. И только поразмышляв над этим всю дорогу, уже поднимаясь к себе по лестнице, вдруг поняла, что испытывает чувство огромного облегчения.
Вскоре после окончания войны в Европе в книжный магазин зашел молодой моряк торгового судна и заговорил с ней так, точно знал ее всю жизнь. У него были черные сломанные ногти, но при этом без всякой рисовки он шпарил наизусть Мильтона, Драйдена и Поупа; на корабле, по его словам, оставалось много свободного времени на чтение. Это был блондин с красивой шевелюрой, которую она для себя определила как «нордическую», в черном, не по сезону теплом свитере. Пока он говорил, переминаясь с ноги на ногу, с прижатой к бедру стопкой книг, она испытывала сильнейшее желание положить ему руки на плечи. Она боялась, что он уйдет, не назначив ей свидания, и к этому уже шло. Попрощавшись, он уже сделал шаг к выходу, но затем повернулся и спросил, когда она заканчивает работу.
Ларс Эриксон — так его звали — остановился в затрапезной гостинице в районе Адская Кухня, и вскоре ей предстояло узнать все про это заведение — от запахов мочи и дезинфицирующих средств в вестибюле и медлительного лифта до вытертого зеленого ковра в номере. Его судно серьезно ремонтировалось в бруклинском доке, а это означало, что он пробудет в Нью-Йорке все лето.
Он был весь твердый и гладкий, как слоновая кость, и восхитительно сложен. Лежа в постели, она любила смотреть, как он голый расхаживает по комнате. Он напоминал ей микеланджеловского Давида. Его шея и плечи играли мышцами — как будто перекатывались маленькие узелки, но стоило ей слегка прищуриться, как эта картина пропадала.
— Так ты не получил никакого образования?
— Почему? Я же тебе объяснял: восемь классов.
— И ты знаешь четыре языка?
— Не преувеличивай. Я говорю свободно по-французски и по-испански, а вот итальянский у меня на самом примитивном уровне.
— Ты бесподобен, иди ко мне…
Она представляла, что из него мог бы получиться писатель или художник. Ей грезилось, как он трудится в продуваемом ветром коттедже на берегу моря, что твой Юджин О'Нил, а она в это время, по колено в воде, собирает мидий и устриц на ужин, а над головой с криками носятся чайки. Но его вполне устраивала моряцкая жизнь. Она давала ему свободу, столь дорогую его сердцу.
— Не понимаю. Свобода делать что?
— Почему обязательно «делать»? Свобода быть.
— А-а. Понятно…
Она много чего поняла в это роскошное, вдохновенное лето с Ларсом Эриксоном. Например, что в колледже она — если не все — попусту тратит время. И трагедия Эндрю Кроуфорда, вполне возможно, тоже с этим связана: он отдал академической карьере свою жизнь — именно что жизнь, а не только мозги, — и она высосала из него мужскую силу.
Зато у Ларса Эриксона с этим проблем не было. Его мужское достоинство торчало, как толстый сук, вонзалось и буравило ее, медленно и верно поднимало к бесконечному блаженству, выразить которое можно было только криком, после чего, обессиленная и задыхающаяся, она ощущала себя женщиной, желающей еще и еще.
Как-то ночью, когда они лежали без сил, раздался стук в дверь, и голос подростка позвал:
— Ларе? Ты дома?
— Да, — отозвался он, — но я занят. У меня гости.
— А…
— Увидимся завтра, Марвин. Или… в общем, как получится. Я тебя найду.
— Ладно.
— Кто это? — спросила она, когда шаги удалились.
— Паренек с нашего судна. Он иногда приходит поиграть в шахматы. Мне его немного жалко. Совсем один, не знает, чем себя занять.
— Пусть познакомится с какой-нибудь девушкой.
— Ну, он такой застенчивый. Что ты хочешь, семнадцать лет.
— Ты-то наверняка не был застенчивым в семнадцать лет. Или нет… был, но девушки не давали тебе проходу. И не только девушки, а и зрелые женщины. Шикарные опытные женщины в пентхаусах. Да? Они приводили тебя в свои пентхаусы, зубами сдирали с тебя одежду, вылизывали тебе грудь, на коленях вымаливали: «Возьми нас!» Да? Так было дело?
— Не знаю, Эмили, что тебе ответить. У тебя богатое воображение.
— Тобой распаленное, тобой подпитанное. Подпитывай меня. Давай.
Однажды он появился у нее под вечер в новом дешевом голубом костюме с накладными плечами. Любой студент Колумбийского университета скорее застрелился бы, чем надел такой костюм, но Ларсу он только добавлял шарма. Он одолжил машину и предложил ей прокатиться в Шипсхед-Бэй, чтобы поужинать на берегу океана.
— Отличная мысль. У кого ты одолжил машину?
— У одного знакомого.
Весь долгий путь через Бруклин он был погружен в себя и практически с ней не говорил. Ведя машину одной рукой, вторую он использовал для забавы: раз за разом оттягивал пальцем нижнюю губу, а затем отпускал. Она надеялась, что в ресторане они сядут рядом и он ее обнимет, что они смогут перешептываться и валять дурака, а в результате они оказались по разные стороны большого стола посреди зала, пол которого был посыпан опилками.
— Тут где-нибудь можно после ужина потанцевать? — спросила она.
— Даже не знаю, — ответил он с полным ртом лобстера.
Обратно она ехала с ощущением тяжести в желудке — жареный картофель оказался слишком жирным, — и опять Ларе словно воды в рот набрал, пока они не остановились возле ее дома. И тогда, в наступившей тишине, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, он сказал:
— Эмили, я думаю, нам не стоит больше встречаться.
— Не думаешь? Почему?
— Потому что я должен быть верен своей природе. Ты очень милая, и нам было хорошо, но я должен считаться со своими потребностями.
— Я тебя никак не связываю, Ларе. Ты свободен в своих…
— Я и не говорил, что ты меня связываешь. Я просто сказал, что должен быть верен своей… Послушай, у меня кто-то есть.
— Вот как? И кто же она?
— Это не «она», — он словно успокаивал ее, — это мужчина. Видишь ли, я бисексуал.
Во рту у нее вдруг пересохло.
— Ты гомосексуалист?
— Скажешь тоже! Уж тебе ли не знать. Я бисексуал.
— Разве это не одно и то же?
— Конечно, нет.
— Но женщины нравятся тебе больше, чем мужчины?
— Мне нравятся все. С тобой был один опыт, теперь будет другой.
— Ясно.
И когда уже она перестанет говорить «ясно», притом что ей ничего не ясно?
Он проводил ее до парадного. Они стояли лицом к лицу, на небольшом расстоянии.
— Мне жаль, что все так закончилось. — Держа одну руку на бедре, он повернулся в сторону улицы, чтобы дать ей возможность полюбоваться своим профилем; даже в этом жутком костюме он больше, чем когда-либо, напоминал микеланджеловского Давида.
— Прощай, Ларс, — сказала она.
Всё, никакого секса, зареклась она, молотя кулаком по подушке. Она будет знакомиться с мужчинами, ходить на свидания, шутить и танцевать, делать все, что полагается, но никакого секса — во всяком случае, пока у нее не будет стопроцентной уверенности.
Свое обещание она нарушила в ноябре с воинственно настроенным студентом-правоведом левых убеждений, а потом еще раз, в феврале, с остроумным барабанщиком из джазового оркестра. Студент-правовед перестал ей звонить, назвав ее «идеологически нечистой», а у барабанщика, как выяснилось, были еще три девушки.
Наступила весна. Близилось окончание учебы с туманными перспективами, а также конец психоаналитической ссылки Эндрю Кроуфорда.
— Эмили? — как-то вечером раздался в трубке его голос. — Ты одна?
— Да. Привет, Эндрю.
— Ты не поверишь, сколько раз я начинал набирать этот номер и вешал трубку. Но ты действительно на месте. Я действительно говорю с тобой. Послушай, прежде чем я продолжу, я должен тебя спросить. Ты… у тебя кто-то есть?
— Нет.
— Невероятно. Я на это почти не надеялся.
