Многие люди собирают такие вещи, как камни, монеты, марки или бабочек. Папашка тоже был не чужд мании собирательства. Он собирал карточных джокеров. И заниматься этим начал задолго до того, как мы с ним познакомились. Думаю, это началось, когда он был моряком. У него была большая коробка, полная самых разных джокеров.
Чаще всего, если он видел людей, играющих в карты, он подходил к ним и просил отдать ему джокера. Он мог подойти к совершенно незнакомым людям, игравшим в карты в кафе или на набережной. Он представлялся им страстным собирателем джокеров и просил отдать ему джокера из их колоды, если, конечно, этот джокер не нужен им для игры. Почти все тут же находили в колоде джокера и отдавали его папашке, но были и такие, которые, поглядев на него, готовы были сказать, что в мире много разных помешательств. А некоторые просто грубо ему отказывали. Случалось, я чувствовал себя цыганёнком, невольно принимавшим участие в этом попрошайничестве.
Конечно, я задавался вопросом, откуда у моего папашки столь оригинальное хобби. Ведь он собирал по одной карте из всех колод, из каких мог. В этом его хобби было родственно собирательству почтовых открыток со всех уголков света. Мне было совершенно ясно, что он не мог собирать другие карты, кроме джокеров. Он не мог собирать, например, девятки пик или королей треф, потому что нельзя подойти к игрокам в бридж и попросить чтобы они отдали трефового короля или девятку пик.
Дело ещё и в том, что, как правило, в каждой колоде бывает по два джокера. Случается даже, что их бывает и три и четыре, но, как правило — два. Кроме того, известно мало игр, в которых необходим джокер, и раз он требуется так редко, люди легко обходятся одним. Правда, интерес папашки к джокерам имел, кроме этих практических, и более глубокие корни.
Папашка сам часто вёл себя как джокер. Он редко говорил об этом прямо, но я уже давно понял, что он считает себя чем-то вроде джокера в картечной колоде.
Джокер — это маленький шут, отличающийся от всех остальных карт. Он не бывает трефовым или бубновым, червовым или пиковым. Он не восьмёрка и не девятка, не король и не валет. Он находится вне единства, связывающего между собой остальные карты. Его вкладывают в колоду вместе с остальными картами, но он там чужой. Поэтому его и можно удалить из колоды без всякого для неё ущерба.
Думаю, папашка чувствовал себя джокером, когда рос в Арендале с клеймом сына немецкого солдата. Мало того, и как философ он тоже был джокером. Он всегда говорит, что видит странные вещи, которые другие не замечают.
Словом, когда папашка купил эту колоду в Лугано, он сделал это не из любви к игре в карты. Ему захотелось посмотреть, как выглядит джокер именно в этой колоде. Ему было так любопытно, что он тут же вскрыл колоду и достал из неё одного из джокеров.
— Я так и думал, — сказал он. — Такого джокера я никогда не видел.
Он спрятал джокера в карман рубашки, и наконец настал мой черёд:
— А теперь отдай колоду мне!
Папашка тут же протянул мне колоду. Таков был наш неписаный закон: купив колоду карт, папашка оставлял себе джокера — всегда только одного, даже если в колоде их было два или больше, а остальную колоду отдавал мне, если я успевал попросить его об этом до того, как он избавится от неё каким-нибудь другим образом. Так у меня накопилось около ста карточных колод. Будучи единственным ребёнком в семье, который к тому же рос без мамы, я очень любил раскладывать пасьянсы, но не был заядлым собирателем и потому считал, что у меня уже достаточно колод. Случалось, папашка покупал колоду, вынимал из неё только одного джокера, даже если в колоде их было два или больше, — а остальные карты выбрасывал. Он как будто чистил банан и выкидывал кожуру.
— Мусор! — говорил он, отделяя плевелы от пшеницы и бросая отходы в корзину для бумаг.
Правда, как правило, он избавлялся от мусора более мягким способом. Если меня не интересовала эта колода, папашка находил какого-нибудь мальчика и без лишних слов отдавал ему карты. Таким образом он расплачивался с человечеством за всех джокеров, которых получал от случайных игроков. По-моему, человечество не осталось внакладе.
Когда мы уже ехали дальше, папашка сказал, что тут такая великолепная природа, что ему хочется сделать небольшой крюк. Вместо того чтобы ехать по шоссе из Лугано в Комо, мы поехали вокруг озера Лугано. Проехав немного вдоль озера, мы миновали границу между Швейцарией и Италией.
Вскоре я понял, почему папашка выбрал именно эту дорогу. Оставив за спиной озеро Лугано, мы подъехали к другому, которое было ещё больше, на нём плавало много лодок и судов. Это было озеро Комо. Первым нам попался городок, который назывался Менаджо. "Ожданем", — тут же прочёл я это название справа налево. Потом мы долго ехали вдоль озера и к вечеру прибыли в Комо.
По дороге папашка называл мне все деревья, мимо которых мы проезжали.
— Пиния, — говорил он. — Кипарис, олива, инжир.
Не знаю, откуда ему известны все эти названия. Некоторые, правда, я и сам когда-то слышал, но другие он мог просто придумать с ходу, кто знает.
В промежутках между знакомством с южной природой я продолжал читать свою книжку-коврижку. Мне было интересно, откуда Ханс Пекарь раздобыл этот удивительный пурпурный лимонад. Да и всех золотых рыбок, если на то пошло.
Перед тем как я начал читать, я разложил пасьянс, но не до конца — если бы папашка поинтересовался, почему я вдруг притих, я бы объяснил, что раскладываю пасьянс. Ведь я обещал доброму пекарю в Дорфе, что никто, кроме меня, не узнает о книжке-коврижке.
ДЕСЯТКА ПИК
…как далёкие острова, до которых я не мог добраться под своим парусом…
♠ — Когда я в ту ночь вернулся домой от Ханса Пекаря, — продолжал Альберт, — я ещё всем телом ощущал вкус пурпурного лимонада. То вдруг в мочке левого уха появлялся вкус вишни, то правого локтя касался запах лаванды. И даже в одном из колен возник кисловатый вкус ревеня.
Луны уже не было видно, но над горами сверкала россыпь звёзд, словно их вытрясли из заколдованной перечницы.
Я всего лишь маленький человечек на этой планете, всегда думал я. Но теперь, отведав пурпурного лимонада, вкус которого ещё не покинул моего тела, я думал уже не только об этом. Всем телом я ощущал, что эта планета — мой дом.
Я быстро сообразил, почему пурпурный лимонад был таким опасным напитком. Он пробудил во мне жажду, которую невозможно утолить. Мне хотелось пить его ещё и ещё.
Идя по Вальдемарштрассе, я увидел отца. Он, шатаясь, вышел из "Красавчика Вальдемара". Я подошёл к нему и сказал, что был в гостях у пекаря. Он так рассердился, что залепил мне оплеуху.
В ту минуту, когда всё казалось мне бесконечно прекрасным, эта оплеуха причинила мне такую боль, что я заплакал. Отец тоже заплакал. Он спросил, прощу ли я его когда-нибудь за эту пощёчину. Но я не ответил ему, я просто повёл его домой.
Перед тем как отключиться окончательно, отец сказал, что мама была ангелом и что водка — проклятие дьявола. Кажется, это было последнее, что он сказал мне, прежде чем водка навсегда погасила его рассудок.
♠ На другой день на рассвете я был уже в пекарне. Ни Ханс Пекарь, ни я больше даже не упоминали о пурпурном лимонаде. Как будто здесь, в этом маленьком селении, ему было не место, как будто он был из другого мира. Однако мы оба знали, что теперь у нас есть общая тайна.
Если бы он снова спросил у меня, способен ли я хранить тайну, это бы меня огорчило. Но старый пекарь знал, что ему нет необходимости спрашивать у меня об этом.
Он ушёл в пекарю, находившуюся за магазином, чтобы замесить тесто для крендельков. А я сел на табурет и стал смотреть на золотую рыбку. Мне никогда не надоедало смотреть на неё. Мало того что она была замечательно красива, но, плавая в чаше, она, повинуясь желанию, то ныряла на дно, то поднималась к поверхности воды. Еe туловище было покрыто маленькими живыми чешуйками. Чёрные глазки-точки никогда не закрывались. Лишь крохотный ротик то открывался, то закрывался.
Даже самое маленькое животное — уже личность, думал я. Эта золотая рыбка живёт только сейчас. И когда в один прекрасный день её жизни придёт конец, она уже больше никогда к нам не вернётся.
Нанеся Хансу Пекарю утренний визит, я уже собирался выйти на улицу, как он повернулся ко мне и спросил:
"Ты придёшь вечером, Альберт?"
Я молча кивнул, и он прибавил:
"Я ещё не рассказал тебе об острове… а кто знает, сколько мне осталось…"
Я тут же бросился ему на шею.
"Ты не должен умереть! — вырвалось у меня. — Слышишь, никогда!"
