То есть вместе со всем семейством отвалил в сравнительно тихую и весьма благополучную Великую Британию, предоставив Родине без него расхлебывать кашу, сообща заваренную как гениально бесстыжими, так и бездарно честнейшими, справедливо, как покажет время, предполагая, что несчастной Родине долго эту кашу расхлебывать, если ее вообще когда-либо удастся расхлебать.
Между прочим, имеется довольно популярная гипотеза, что у людей, дающих своему чаду имя, допустим, Фридрих, соболезнование Родине несколько отличается от аналогичного чувства тех, что нарекают ребенка, например, Степкой или Прошкой. Однако гипотеза эта, если можно так выразиться, эстетическая, поскольку доказывают ее истинность, равно как ложность, исключительно эмпирически, руководствуясь художественным вкусом особого рода и ничем больше…
Была, правда, и другая легенда, по которой родитель Фридриха за свои многочисленные махинации угодил-таки в тюрьму, имущество описали и особняк теперь продают, чтоб возместить нанесенные стране и народу убытки. А Фридрих, стало быть, чтоб не сгореть от стыда за своего нечестного папика, в другую школу перевелся либо даже совсем учебу забросил и принял постриг. Однако жила столь фантастическая и противоречивая легенда совсем недолго.
Но сам-то Фридрих — вне зависимости от родительских проблем — конечно, очень вовремя свалил. Поскольку число разбитых им сердец уже явно перевалило предел терпимого. Революция революцией — сексуальная, само собой, имеется в виду — но любая народная чаша рано или поздно переполняется.
Окончательные же последствия явления Фридриха народу посредством неформального и стихийного опроса участников, свидетелей и пострадавших выявились еще скорее. Получилось, что за короткое время парень разбил около двух десятков влюбленных пар, приобщил к «искусству камасутры» около двух десятков девушек, впрочем, строго говоря, девушкой была лишь одна — Рита.
А примерно через месяц после начала третьей четверти вдруг обнаружилось новое последствие…
Ритка, вместе со всеми одноклассниками торопливо поедавшая в школьной столовке на редкость вкусный борщ, вдруг умолкла на полуслове, побледнела, бросила ложку в тарелку, немного даже обрызгав борщом ни в чем не повинных людей, зажала ладошкой рот и стремглав кинулась прочь из столовой. Но до туалета, который был аж на противоположном конце учреждения, добежать без потерь — как в материальном смысле, так и в моральном — она, увы, не смогла. Ее по дороге вырвало дважды.
И сразу всем все стало ясно. Впрочем, нет — сразу и все стало ясно лишь одной или двум учительницам, которые своими глазами видели, как Рита, сметая всех на своем пути, летит в отхожее место. Да и то сперва была лишь версия, которая несколько позже обрела, как говорится, «доказательную базу». Собственно, она ее уже к последнему уроку обрела.
Правда, добиться чистосердечного признания — оно ведь так благополучно и продолжает в обыденном сознании оставаться «царицей доказательств» — у дискредитировавшей коллектив школы ученицы не удалось.
Потому что Ритка сразу после случившегося домой свалила. И целую неделю в школе не показывалась. Совсем не хотела больше появляться, но дальнейшие события развивались совсем не так, как она с перепугу предполагала.
Маме Рита призналась в своем грехе и своем несчастье сразу. Как только мама с работы пришла. Опытная сорокалетняя мама Валя все мгновенно поняла, содрогнулась, конечно, в первый момент, но уже во второй момент взяла себя в руки, ни одного слова повышенным тоном не произнесла, а приступила сперва к наводящим вопросам, после которых тотчас последовали выводы и рекомендации.
— Но прежде того, как начаться токсикозу, тебя, дочь, другой симптом должен был насторожить. Я месячные имею в виду. Вернее, их отсутствие. Или, скажешь, не знала, что оно означает?
— Знала, вообще-то. Но ведь, говорят, бывают задержки и по другим причинам…
— Но, может, тогда этот ваш Фридрих не одну тебя обрюхатил? Может — всех?
— Девчонки рассказывали, что он всегда у них на глазах презик надевал.
— А у тебя на глазах, выходит, не надевал?
— Мне было неловко смотреть, мама, как ты не понимаешь!
— Понимаю. Всегда так: с одной стороны, страшно неловко, с другой — ужасно любопытно…
— Мам, делать-то что теперь?!
— Рожать, дочка, — ответила, предварительно протяжно вздохнув, мать.
— Ты что, мам?!
— Что слышала. Рожать. Как-нибудь. Раз случилось.
— Да зачем, ведь срок маленький, можно завтра же аборт сделать, и — никаких проблем! Зачем тебе мой, — на слове «мой» Рита отчетливое ударение поставила, — ребенок, объясни!
— Ребенок будет наш, — на слове «наш» мать точно такое же ударение сделала, — ребенок, ты сама скоро убедишься, — это здорово, классно, как вы, кажется, выражаетесь. Но главное сейчас в том состоит, что аборт даже десятый — очень опасен. Первый — опасней в десять раз. Сколько женщин всю жизнь страдает от бесплодия, все бы отдали, чтобы забеременеть, да некому отдать.
— Ну, раз ты настаиваешь… — А была Рита в ту пору, как ни странно, еще вполне послушной девочкой. И, наверное, это шло от благожелательной и доверительной в целом атмосферы, когда никто ни от кого ничего существенного никогда не скрывал. — Раз ты настаиваешь, мама, то что ж… А школа?
— Утрясем.
— А папа?
— И с папой утрясем…
Папы же в тот день дома не было. Его только на следующий день из рейса ждали, но до того, как ему вернуться, еще со школьными новостями соседка и подруга Олеська прибегала.
— Ритка-а-а, в школе-то чо творится!.. Здорово!
— А чо творится? — удивленно, будто просто заболела и от школьной жизни отстала.
— На ушах вся школа! Но мы все — за тебя! Горой!
— И учителя?
— Учителя — по-разному. Но классная наша, Римма-то Сергеевна, — вааще! Педсовет срочно собрался, мы подслушивали, хорошо было слыхать, потому что все громко говорили, завучиха, ну, эта… «Пи-пополам» орала: пятно на всю школу, несмываемый позор, проработать во всех старших классах, проверить всех поголовно девчонок на наличие девственности и отсутствие беременности, кто на проверку не явится, или наличия не окажется, а отсутствие будет присутствовать либо, тьфу, наоборот, того, как и тебя — поганой метлой… Вот дура, да? Ведь им тогда некого учить будет, я, например, тоже у Фрида была, только мне чуть больше повезло…
— Ты вроде про классную хотела…
— Ага! Так вот: классная-то наша — классная! А мы, придурки, и не подозревали!
— Короче!
— Короче, Римма Сергеевна этой «Пи-пополам» спокойненько так: мол, все, что вы предлагаете, уважаемая, полный вздор и к тому же нарушение законности, мол, если кому-то невтерпеж иметь дело с прокуратурой — пожалуйста, но она, Римма Сергеевна, — пас. А та — ей: мол, что вы конкретно предлагаете, взаимно уважаемая Римма Сергеевна? А классная: предлагаю, грит, считать случившееся несущественным казусом, потому что, вот увидите, это теперь станет обыденным явлением, времена, когда подобные «чепе» случались раз в пятилетку и становились предметом чуть ли не всесоюзного разбирательства, канули в Лету и, боюсь, навсегда. А девочку, еще грит, предлагаю обратно в школу позвать и постараться убедить ее, что школа ей не враг, а друг! Спорили, спорили, штук пять училок вместе с завучихой ускакали в знак протеста — чуть с ног меня не сшибли — остальные решили нормально. Так что можешь в школу приходить с гордо поднятой головой!
— Не-е, завтра еще не пойду. Пусть уляжется маленько. На той неделе — если что…
— Дело хозяйское. Отдыхай, подруга. Я пойду. Пока… Хотя, чуть не забыла, ты теперь, конечно, — «скоблиться»?
— Не угадала, подруга, мы с мамой решили — рожать.
— Рожа-а-ть?! Обалдеть! — И подруга, действительно обалдев и не найдя с ходу ни слов ободрения, ни слов недоумения даже, лишь повторила в крайней растерянности: — Дело хозяйское…
Несколько сложней вышло с отцом, чего Рита не ожидала, потому что отец всегда был добрей и ласковей матери, казалось, будто он и любит дочку больше, чем мать, что, возможно, так и было, однако не учла Рита одной существенной особенности отцовской личности — он родился и на всю жизнь остался неисправимым романтиком, идеалистом-максималистом, а от идеализма-максимализма до самого черного пессимизма и даже цинизма, как известно, один шаг. И в процессе дальнейшей жизни отец этот шаг постепенно сделал, хотя, к счастью, ограничился только пессимизмом.
Естественно, для него большим ударом было узнать, что его единственная «доченька-кровинушка» — самая обыкновенная беспринципная «сикушка-потаскушка». Впрочем, сразу нужно заметить, что это были самые сильные выражения, которые папка позволил себе употребить вслух.
