Синеситта входит в воду нерешительно, как ребенок, трогательно и наивно смачивает плечи и шею, а затем отдается океану, который заглатывает ее, уносит вдаль, рыча, как усталый огромный доисторический зверь. Потом мы теряем ее из виду. Ее лицо больше неразличимо среди тысяч золотых монет, которые солнце небрежно бросает на морскую поверхность перед тем, как отправиться спать со своей кубышкой. Когда моя сестра выходит на берег и берет полотенце, она всегда вытирает вначале волосы.
— Стоит окунуться — и вода уже не кажется холодной.
Она объясняет, что лучше всего купаться вечером, когда вода как следует прогреется за день солнцем. Единственное неудобство — слишком прохладно, чтобы обсыхать в купальнике.
В тот день Синеситта, одевшись, попросила меня остаться с ней еще ненадолго. Она не хотела возвращаться на виллу и отвечать на вопросы мамы, которую весть о ее предстоящем замужестве с Колленом вывела из себя. У лжецов очень развита интуиция. Кстати, покер — игра обманщиков — основан именно на ней. Наша мать почувствовала, что с этим браком в ее жизни чему-то придет конец, еще не подозревая, что это будет конец ее жизни.
— Ты действительно написала Стюарту, что согласна выйти за него замуж? — спросила я.
Синеситта бросила на меня благодарный взгляд, словно целый день ждала этого вопроса.
— Я люблю этого человека так, как никого не любила, — ответила она. — А это не трудно, ведь раньше я вообще никого не любила. Только для того, чтобы успокоить маму, я сказала, что выхожу замуж, потому что не хочу оставаться одинокой. Если она догадается, что я влюбилась впервые в жизни, то сойдет с ума от беспокойства.
— Она и так сходит с ума от беспокойства.
— Если она узнает правду, будет еще хуже.
— Зато теперь и я готов сойти с ума от беспокойства.
— Ты уже говоришь о себе в мужском роде?
— Извини.
— Мне не за что тебя извинять. Это твой выбор.
Когда мы возвращались на виллу, я спросила у сестры, что ей нравится в Стюарте. Не смущало ли ее, что он дружит с Бенито? Она отрицательно покачала головой с внутренним удовлетворением, выдавшим себя чуть заметной и хитроватой складкой у губ, первым появлением у нее так называемой ионийской улыбки Коры[7], запечатленной в камне в VI веке до нашей эры. Словно нарочно для усиления сходства ее левая нога немного ушла вперед, руки сомкнулись внизу живота, а полотенце оказалось прижатым локтем к боку.
— Я не могу сказать тебе, что мне в нем нравится. Я даже не помню, как он выглядит.
— Но ты же помнишь, что он друг Бенито?
— Когда я думаю о том, что через три года наш братец выйдет на свободу, у меня кожа покрывается мурашками.
— Это ведь много, три года.
— Не так уж и много. Три года назад мне исполнилось тридцать три, а я помню об этом, словно все было вчера. Ко мне пришла уйма подруг. Они танцевали сальсу[8] и пили мескаль[9], дорогая сестричка, о, прости, дорогой брат.
— Можешь звать меня, как хочешь. Я еще сама не решила.
Она впилась взглядом в мои глаза, словно хотела прочесть в них ту дату, когда я смирюсь со своим настоящим полом, перестану блуждать между двумя характерами, метаться между несколькими личностями. Затем тень ностальгии пробежала по ее лицу, и она сказала:
— Теперь они замужем и делают кучи детей, словно взбесившиеся ксероксы, выдающие все время один и тот же неполный и мятый документ.
Он уселся под вишней, положив куртку на колени, держа в руке стакан оранжада, который моя сестра наполняла через равные промежутки времени. «Никогда в жизни не пил столько оранжада», — говорил он, рассказывая впоследствии об этом первом дне, проведенном у нас дома. Его лицо, казалось, кричало об одиночестве, а рассеянные жесты делали похожим на человека, сомневающегося в реальности происходящего. Гостям, присутствовавшим на нашем празднике и сидевшим рядом с ним, он признался, — по наивности, решили мы, но, как оказалось, из зловредности, — что был другом Бенито в тюрьме, в результате чего все предпочли держаться от него подальше; и он остался один под вишней, в тени, такой бесценной в этот жаркий день. В конце концов к нему присоединилась Синеситта. Она спросила, не скучает ли он.
— Здесь, конечно же, не так забавно, как в тюрьме, но было бы преувеличением сказать, что все, что происходит, меня не развлекает.
— Мама сказала, что вы сидели за уклонение от уплаты налогов.
— Я думал, что не попадусь.
— Вы мошенник?
— Я просто слишком хитрый.
— Если бы вы были слишком хитрым, то не попались бы.
— Эта мысль изводила меня в первые недели заключения, поэтому позвольте мне выбросить ее подальше из головы.
— Нужно быть не слишком хитрым, а достаточно хитрым. Это вам говорит бухгалтер.
— Вы бухгалтер?
— Вы разочарованы?
— Очень.
Синеситта спросила, почему он ведет себя так обезоруживающе с ее родителями и так воинственно с ней.
— Потому что я не боюсь ваших родителей.
— Почему вы боитесь меня?
— Не знаю.
Он действительно всегда испытывал страх, — прикрывая его улыбочками, иронией, наигранностью, — настоящий страх перед моей сестрой, даже когда бил ее, унижал, топтал ногами. Он чувствовал ее превосходство над собой и тогда, когда она корчилась у него в ногах от душевной боли и умоляла ее прикончить.
— И чем вы собираетесь теперь заняться?
Обычно незнакомым людям Синеситта не задавала личных вопросов, так как в одном учебнике хороших манер, присланном «Франс-Луазир», прочла, что это невежливо. Но на этот раз она так была увлечена Стюартом, что хотела знать о нем все.
— Любовью и состоянием, — ответил он.
— С сегодняшнего дня?
— Вначале мне нужно переодеться. В таком виде у меня практически нет шансов завоевать хоть одну женщину или заработать денег.
Стремясь узнать, женат ли он, но не желая создавать впечатления, будто сама заинтересована в браке, — так как не была в нем заинтересована, — Синеситта поинтересовалась, нет ли у него детей.
— Нет, — ответил он. — Была когда-то собака, но она умерла.
— Как ее звали?
Стюарт улыбнулся.
— Я пошутил, — ответил он.
— Вы шутите над смертью собаки?
Скоро она обнаружит, что он шутил и над смертью людей. А иногда только этим и занимался.
— Никогда не имел собаки. Просто ваш вопрос о детях показался мне забавным.
— Что в нем забавного?
Стюарт не ответил. В тюрьме он усвоил, что есть моменты, когда лучше всего промолчать, главное — распознать их. А в это время мама показывала гостям Боба.
— Это ваш ребенок? — спросил Стюарт у Синеситты.
— Нет, мамин.
— А кто отец?
— Мой, — произнесла сестра, показывая пальцем на папу.
— Ему по меньшей мере лет восемьдесят.
— Восемьдесят два.
Стюарт засмеялся изумленным и доброжелательным смехом, который ее очаровал.
— Они хотели этого ребенка, — объяснила Синеситта. — Их так беспокоило отсутствие у меня детей, что они сделали его для того, чтобы мне было о ком заботиться после их смерти.
— Неужели ваши родители так прямо все объяснили?
— У Брабанов ничего не объясняют, но все чувствуют.
— Мне очень нравится ваша семья. К сожалению, я уже ухожу.
— Почему?
— Тот, кто только что вышел из тюрьмы, боится привязываться.
Стюарт жестом попрощался с родителями. Его глаза цвета абрикосового варенья остановились на мне, и он, казалось, заколебался, стоит ли прощаться со мной тоже, словно я была для него не из этого мира. Он направился к калитке в сопровождении Синеситты, еще более напряженной и задумчивой, чем обычно. Вдруг ее лицо осветилось, словно она нашла решение важной физической или метафизической проблемы.
— Я провожу вас до метро, — предложила она.
— Никогда в жизни не ездил на метро и уж, конечно, не в тот день, когда вышел из тюрьмы, начну это делать.
— Тогда я провожу вас до вашего дома.
Она говорила испуганным и умоляющим голосом маленькой девочки, готовой вот-вот расплакаться от унижения, потому что впервые в жизни почувствовала необходимость в ком-то, кроме матери, то есть в человеке, не собирающемся сразу выполнять все ее капризы.
— Вы очень любезны, Синеситта, но я на машине.
— Отвезите меня куда-нибудь.
— Куда?
— Вы знаете сады Багателя?
— Да: это Люксембургский сад молодых рантье, Булонский лес жен ювелиров, парк Монсо авторов модных песен, парк Монсури художников-миллиардеров. Когда меня арестовали, входной билет туда стоил один франк.
Из этого случайного признания в том, что он был арестован не шесть месяцев назад, когда билет в Багатель стоил шесть франков, а, по меньшей мере, лет двадцать, Синеситта могла бы догадаться, что он совершил проступок намного серьезнее, чем уклонение от неуплаты налогов — но у нее голова была занята другими мыслями, кроме того, она находилась в кухне, когда Стюарт сообщил нам, что просидел в тюрьме полгода. Таким образом, никто не мог уличить его во лжи: ни Синеситта, не знавшая, что он нам сказал, ни мы, понятия не имевшие, что он сказал Синеситте.
