— Да про Марчука, — раздражаясь на непонятливость начальника, — сказал Виктор.
— А-а-а… — протянул Иван Сергеевич. — Этот вопрос уже решен, я вас об этом известил позавчера.
— Но решен-то этот вопрос неправильно, — загорячился Виктор. — Я могу еще раз объяснить. По предложению Марчука, если продувать исходный жидкий металл воздухом, то производительность агрегатов повысится. Подобные опыты проводились уже за границей и, действительно, производительность агрегатов возрастает, но не больше, чем на пять процентов. Это же теоретически доказано, что не больше, чем на пять! Потому что в воздухе содержится только шестнадцать, понимаете, шестнадцать процентов кислорода, а с развитием нашей цивилизации, наверняка и того меньше.
— Я не понял, причем здесь цивилизация, — Иван Сергеевич надел очки и сразу стал еще официальнее, еще строже.
— Это я так, к слову, — вздохнул Виктор. Ему очень хотелось переубедить Ивана Сергеевича.
— Вот видите, к слову, а у Марчука опыты, данные. И по ним получается не пять, а двадцать пять процентов повышения производительности агрегатов. Ясно?
— Так это же очковтирательство! — всплеснул руками Виктор. — Надувательство сплошное. И беспардонное при этом.
— Выбирайте выражения, Виктор Григорьевич, — холодно сказал Иван Сергеевич. — Я же не только свое мнение о предложении Марчука излагаю, я советовался… Кое с кем…
— С кем? — с горячим интересом спросил Виктор.
— Вот с кем надо, с тем и советовался, — сказал, как отрезал, Иван Сергеевич.
— Ну и что этот Ктонадо изрек? — саркастически усмехнулся Виктор, мысленно представив себе слепого оракула.
— Тон ваш неуместный, — покачал головой Иван Сергеевич. — Те, с кем я советовался, сказали мне так: Марчук — ученый? Ученый! Причем ученый с производства, из центральной заводской лаборатории. Он организовал проведение опытов на металлургическом комбинате? Организовал. Это же почин: ученый сам идет на производство и предлагает проверить смелое техническое решение. Вот если бы все так! А?!.. Глядишь, поближе наука станет к производству. А вы что, против почина?!..
Иван Сергеевич с подозрением посмотрел на Виктора.
— Я?! — иронично улыбнулся Виктор. — Конечно, нет, как же можно…
— Правильно, — не заметил иронии Виктора, а может быть, сделал вид, что не заметил, Иван Сергеевич. — И я за. Дело-то хорошее. Теперь дальше слушайте. Пусть будет даже теоретически пять процентов, мне так и сказали, теоретически! пять процентов повышения производительности агрегатов, зато у Марчука практически, заметьте, молодой человек, практически двадцать пять! Надо поставить людям цель — пусть добиваются повышения производительности агрегатов. Для нас это сейчас самое главное. Если все будут знать, что у кого-то получилось двадцать пять, то у них, глядишь выйдет не пять, а шесть, а то и восемь процентов.
— Так кто-то и о тридцати рапортует, — подхватил Виктор.
— Вот! Правильно, — одобрительно кивнул головой Иван Сергеевич. — Главное — озадачить людей.
— Ну, хорошо, — загадочно сказал Виктор. Я тоже теперь начну озадачивать… Я вас всех так озадачу…
Иван Сергеевич озабоченно посмотрел на Виктора, потом вспомнил о письме из милиции, успокоился и решил для начала осадить Виктора небольшим напоминанием:
— А что же вы так халатно относитесь к своим общественным обязанностям? Ведь вы у нас оформляете стенгазету? Почему задерживаете выпуск очередного номера?
— Вот-вот, — обрадовался Виктор. — Вот в стенгазете я вас и озадачу.
— Ваше право, — согласился Иван Сергеевич. — Только в партбюро я отвечаю за стенную печать, так что все материалы должен прочитать заранее. А вообще-то, вы нас уже озадачили… Что вы можете сказать на это?
И Иван Сергеевич протянул Виктору письмо из милиции. Виктор просмотрел письмо, пожал плечами и вернул его Ивану Сергеевичу.
— А что тут говорить? Тут и так все сказано. Все верно, кроме одного — ничего я не нарушал… Подумаешь, целовались…
— А думать надо, обязательно надо. Вот вы идите и подумайте. И напишите-ка объяснительную записку, где все-все подробно изложите что да как.
Виктор вышел из кабинета своего начальника, горя желанием нарисовать для стенгазеты карикатуру на Ивана Сергеевича. Он уже представлял себе, как толпится народ у стенгазеты, как все смеются, как торжествует справедливость.
Правда, рисовал Виктор хуже, чем лепил…
В подвале ЖЭКа ярко горели две стосвечевые лампы без абажура.
Они безжалостно и равнодушно освещали мольберт с незаконченным полотном и холсты, натянутые на деревянные рамы и приставленные лицевой стороной к стене.
Картина на мольберте изображала ночь, городскую улицу, освещенный изнутри автобус на остановке, пассажиров, уткнувшихся в газеты или беседующих между собой, прохожего, который бежал, странно наклонясь, к автобусу, и шофера, который глядел в зеркальце заднего вида в ожидании бегущего прохожего. От картины веяло ночным покоем, автобус был полупустой, каждый пассажир располагался в своем окне, как в рамке портрета, а один стоял у задних дверей и задумчиво смотрел в ночную тьму.
Кроме мольберта по углам подвала на разновысоких подставках стояли то стремительные, геометрические, пересекающиеся под острыми углами, то плавные, как бы томные, переливающиеся из одной формы в другую, то просто непонятные, но чем-то останавливающие глаз конструкции. Они были сделаны из разнообразного материала: проволоки, пластмассы, металлических кусков, разноцветных нитей, некоторые из конструкций были статичны, другие двигались или готовы были придти в движение.
По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям:
— Лицо… Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства… И у каждой эпохи есть свое лицо… И вот, как мне кажется, это — одно из лиц…
Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом.
— От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, — начал Марк, — должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом…
— Не паясничай, — миролюбиво оборвал его Виктор. — Дело давай говори.
— Ну, что ж, дело так дело… — вздохнул Марк. — Может Петров для начала что-нибудь изложит?
— Не… — отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко — так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен.
— Если серьезно, — кивнул головой на жест Петрова Марк, — то, пожалуйста, прежде всего без обид. Я могу высказать сейчас свое мнение и говорил тебе раньше, что задачу ты перед собой ставишь интересную, а вот решаешь ее неточно. У тебя приблизительный ответ на свой же собственный вопрос. А происходит это от того, что крик твоей души, отраженный в маске, извини, в лице, неестественно, неорганично возник, вырвался, появился на свет. Можно крикнуть "больно!", жалуясь кому-то, можно пропеть романсово "о, как мне больно…", а можно просто закричать от боли. Твоей работе не хватает гармонии, той гармонии, от которой и самому хочется закричать и другим крикнуть: "Что же вы стоите!? Больно!"
— Что же ты стоишь? — поддразнил Марка Виктор. — Или не больно? Ни капельки?
— Что я? Я — обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда — я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу — это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее… Кто медленнее… Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет… А кто продолжает идти и идти в гору… И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду… Вот только делаю мало, больше размышляю…
