— Нехорошо, Марк, — шумно вздохнул Петров. — Работать надо не думая, я имею ввиду, не мучаясь впустую, что было до тебя сделано, а что не было. Захотелось — и делай, а там видно будет, что получится. Вот я недавно натюрморт написал. Кувшин глиняный, хлеб и нож. И такой кувшин получился теплый, коричневый… ну, как… ну, как живой щенок.
— К сожалению, Марк прав, — сказал Виктор. — Прав, как всегда. Сейчас твои теплые кувшины, Петров, производят серийно и массово на конвейере. И потом, что кувшин теплый, как живой щенок, ощущаешь только ты — художник, человек с необычным глазом, а вот обывателю важно, сколько литров молока входит в этот кувшин или можно ли в нем гриб разводить, чтоб по утрам похмеляться.
— Что ты, Виктор, все про какого-то обывателя говоришь? — стал потихоньку раскаляться Петров. Глаза у него расширились и засияли голубыми каплями. — Нет обывателей и гениев — есть люди. Все люди и все человеки. Эх, мужики, мечтаю я написать картину… Полотно такое громадное… Во всю стену… Вот ходишь по Москве и столько стен пустых, жалко, место пропадает, ведь люди идут мимо и в пустые стены смотрят, а могли бы картину увидеть. Например, в подземном переходе, знаете, где выход на Красную площадь? Чтобы люди шли в ГУМ за покупками и вдруг перед выходом на главную площадь страны видели бы картину всеобщего благоденствия. Что-то на Брейгеля похожее. Столы с бесплатной едой, открытые настежь магазины, изобилие, и все люди — братья…
— Инспектор ГАИ обнимается с частным владельцем "Жигулей", — усмехнулся в бороду Марк.
— Конечно! — горячо поддержал, не замечая иронии Марка, Петров. — А может милиции тогда и совсем не надо?
— Как же без нее? — горестно вздохнул Виктор. — Вот меня тут на днях забрали в отделение.
— За что? — недоуменно поинтересовался Петров.
— Целовался с женой в общественном месте, — пожал плечами Виктор. — В гостях задержались допоздна, решили прогуляться по ночной Москве, потом отдохнуть решили на бульварчике…
— Хорошая идея, — сказал Марк, имея ввиду картину Петрова. — Всеобщее благоденствие… Только было все это, и это тоже было, Петров.
— Как было? — не понял Петров. — Всеобщее благоденствие было?
— Нет, картина такая была, — пояснил Марк. — И написал ее костромской крестьянин Ефим Честняков. Его не так давно открыли. Он учителем был в деревне. Любовь к ближнему проповедовал. По манере своей напоминает наивных реалистов — Анри Руссо, Пиросманишвили…
— И большая картина? — почесал в затылке Петров.
— Большая.
— А я бы еще больше написал. И пусть вообще пишут все, кто хочет и что хочет. Вот, Марк, ты, например, о чем мечтаешь?
— Ну, насчет того, чтобы все делали то, что хотят, ты, наверное, не прав — анархия получится… А что касается моей мечты…
Марк чуть помедлил с ответом. Но отвечал без пауз. Ясно было, что он много думал над тем, о чем говорил:
— Структуры… Мне интересны структуры. Структура мира едина, но она состоит из множества структур. Из бесконечного множества. Есть реальные структуры, например, атома или человека, а есть ирреальные — структура общества, слов, понятий, цифр. Все имеет свою структуру, даже наш начальник ЖЭКа. И все структуры нестатичны, они постоянно изменяются и, главное, их можно изменять.
Например, я создаю конструкцию и называю ее структурой глаза. Не нужно для нее музея, пусть эта структура на улице и каждый может войти внутрь этой структуры и увидеть мир таким, каким его увидел я. Каждый вошедший может и сам изменить структуру так, как ему видится, и следующий вошедший будет знать, каким видел мир его предшественник.
— Все это так, но твое-то видение, твой взгляд на мир исчезнет, если кто-нибудь изменит структуру по-своему? — спросил Виктор.
— Ну и что? Это же неважно. Важен процесс постижения другого взгляда, важно напомнить, показать людям, что есть миллионы точек зрения на этот мир и все они равноправны.
— Попал бы ты в структуру моих дел, — с горечью сказал Виктор. — И что бы ты смог изменить? Понимаете, ребята, что-то сложно стало мне жить. Во-первых, Галку иногда так заносит, что я становлюсь в тупик, во-вторых, служба заела. Ну, что делать, если начальник — дурак? И вся власть в его руках?!
— Глупость — дар божий, но не следует им злоупотреблять, как сказал Бисмарк, — усмехнулся Марк.
— Да плюнь ты, не переживай, — махнул рукой, как отрубил, Петров.
— Слюны не хватает, — ответил ему Виктор. — Ведь что мне нужно? Денег немного да времени побольше. Чтобы мог я лепить лица человеков. А для этого мне надо стать начальником. Некому будет мной командовать, сам буду распоряжаться. А чтобы стать начальником, надо сначала кандидатскую защитить. Идея диссертации у меня есть — вот времени нет. Получается, что года на три надо бы отключиться от всех дел.
— Получается, что ради получения денег и времени ты должен тратить время и деньги, — подытожил Марк. — Кстати, молодые люди, мы должны скоро сделать очередной взнос нашему жэковскому меценату.
— Деньги, деньги… а подождать он никак не может? — буркнул, насупившись, Петров. — Чай, не своим торгует подвалом, хоромы эти ему государство построило…
— Соблюдать джентльменские условия нашего договора — дело нашей чести, господа художники, — назидательно произнес Марк. — Эх, чую я, недолго нам осталось коптеть в этом прекрасном подвале… Жили-были три художника. Один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры… Вот уйдет от нас Виктор Коробов строить свою пирамиду египетскую из диссертации, исчезнут из этого ателье человеческие лица и останемся мы с тобой, Петров, как Ван-Гог с Гогеном и как-нибудь ночью ты меня зарежешь, а, Петров?
— Я тебя не зарежу, я тебя нарисую, — хитро прищурился на Марка Петров.
— Ой, это еще хуже, — застонал Марк. — Кстати, давно тебя хотел спросить, ты случайно не родственник Петрову-Водкину?
— Нет, — твердо сказал Петров. — Я — Петров. Сам по себе. И все тут.
В ту пору для Виктора многое казалось естественно непререкаемым, незыблемым, как, например, искренность в отношениях с Галиной или честность в служебных коллизиях. Виктор открыто заявил Ивану Сергеевичу о псевдонаучных опытах Марчука, не заботясь о последствиях сказанного. Он покорно шел на поводу у Галины, будучи твердо убежденным, что все ее действия направлены в конечном счете на их общее благо, потому что она его любит.
Если они и ссорились, то обычно тогда, когда Галине было что-то нужно, а он не мог этого сделать. Для Виктора же было главным, что они быстро мирились, и он снова погружался в ласковую нирвану собственной уверенности в общем благополучии.
Виктор с Галиной стали снимать комнату как только Галина закончила институт, до этого она жили вместе с родителями Виктора.
Виктор не возражал против самостоятельного житья, но в целом преимуществ в этом было столько же, сколько и недостатков. Став вольными птицами, и Виктор и Галина попали в клетку чисто бытовых проблем, тем более, что угол, за который они платили немалые для их бюджета деньги, все равно оставался чужим домом.
Когда Виктор задерживался в подвале-мастерской, то невольно ощущал вину за свое отсутствие, хотя у них и была договоренность с Галиной, что он может отдавать своему увлечению вечер или два в неделю или то время, которое тем или иным способом образовывалось у него в часы службы. Но в подвале время летело для Виктора быстро и незаметно. В мастерской Виктор не думал ни о чем, кроме своих масок — человеческих лиц — он думал руками.
Также все было и в тот вечер, когда Виктор выставил на обсуждение Марку и Петрову свою очередную работу. И только уже войдя во двор дома, в котором они жили, Виктор ощутил такую острую тоску по Галине, что взлетел бегом по лестнице. У двери он перевел дыхание и, стараясь не шуметь, разделся в передней и прошел в комнату.
Эту комнату им сдавала пожилая женщина, которая переехала к дочери нянчить внучку. Хозяйка наказала ничего не трогать, выделив Виктору с Галиной полшкафа для белья и вещей и широкую металлическую кровать с панцирной сеткой и шишечками.
Галина лежала на кровати, отвернувшись к стенке и уткнувшись в книгу. Виктор осторожно прикрыл дверь, бесшумно прошел, повесил пиджак на спинку стула и сел за стол.
Галина не повернулась в его сторону, не спросила Виктора ни о чем и как будто не заметила появления мужа. Она лежала, запеленав ноги углами покрывала, чем-то схожая с русалкой и, казалось, спала, но глаза ее были открыты и бегали по строчкам.
Виктор долго смотрел на Галину и ощущал все растущую щемящую нежность к жене. Он расслабился, растаяли заботы дня и остались только тишина и покой, постепенно растворяющие усталость.
