август 1972
Где пьют отраву.
На старом кладбище прямо на пышной траве (ломоть хлеба, перышко зеленого лука и соль на клочке газеты).
За заводским забором, сидя на драной резиновой покрышке от грузовика…
В чьем-то палисаднике под кустами сирени…
Даже в дощатом автобусном павильончике, куда без дождя с иными целями никто и не заглядывает. Здесь лавка, а в стенках начертаны перлы сортирного фольклора.
Любовь до гроба — Дураки оба. Косой заиц Нанес яиц. Тарас, иди на матрас. Леша + Наташа = любовь до первого сношения Девки, падлы вы, дешовки, Все подстилки, шалашовки.
Нынче утром пришлось мне копаться в плите, потому что надо было зажарить яичницу, но лень было мыть сковородку… И я решил отыскать другую… И вот когда я с брезгливостью шарил там, попался мне вдруг один забавный предмет, Бог весть сколько уже провалявшийся без употребления. Чугунный трилистник, три маленькие, величиною с чайное блюдце, спаянные между собою сковородочки — старинный агрегат для выпечки деликатных, тоненьких, к барскому столу блинов…
И только взял я его в руки, как мгновенно вспомнилась мне Масленица, вспомнилась такою, как была она когда-то у нас дома — с дымом, с чадом, разносящимся по всей квартире, с раскрасневшейся потной Матреною, стоящей у плиты, и едва успевающей переворачивать и снимать свои маленькие кружевные блинки, с мамой, мечущейся между кухней и столовой, с белой скатертью, с водочными графинами, с лимонной цедрой на дне их, с лоснящейся розовой семгой, с севрюгой, с икрою — с красной и с черной, салфеточной, с непременной чашкой крепкого бульона после жирной еды, со звонками запаздывающих гостей…
Утром отец скажет:
— Матрена, блины вчера были изумительные.
— А у меня всегда, что ли, плохие?..
Как мне не хватает ее, Матрены… И даже не тогдашней — хлопотливой и услужливой, отпирающей двери отцовским клиентам, помогающей им снимать пальто и получающей гривенники… (У нее вместе с общесословными цепями пропали в банке триста рублей, золотом.) Нет, мне не хватает ее уже старой, ворчливой, не хватает ее вкусных котлет, которые она ухитрялась стряпать мне даже из ихнего мерзлого мяса, ее грубоватой нежности, ее соленых поговорок…
— И чих, и брех, только пёрду нету…
— Ссыте, бабы, гряды горят!
Маму я никогда особенно не любил. Пока мы были маленькие, ей было не до нас — с ее портнихами, с сестрами, приятельницами, гостями… А когда все это разом кончилось, будто той жизни и не бывало, она спохватилась, что у нее есть дети… Но мы уже были слишком взрослые и не смогли отвечать ей искренней взаимностью, отчуждение детских лет оказалось неодолимой преградой…
А Матрену мы все трос обожали.
Фрейдисту было бы нелегко заниматься русской интеллигенцией. У нас почти ни у кого нету комплекса Эдипа, зато почти у всех налицо — комплекс Пушкина, у каждого своя Арина Родионовна, своя дряхлая голубка…
Это обстоятельство, впрочем, тоже сыграло свою роковую роль…
Кто у нас был народ? Кормилица-нянька да лихач Ванька…
И в один прекрасный день мы с удивлением обнаружили, что и у няньки, и у Ваньки существуют не столь услужливые и даже довольно страшные родственники и однофамильцы…
Временами кажется, что наша этажерка — действительно какой-то карточный домик, что эmu переборки и перекрытия не только не скрадывают, но даже усиливают все звуки… Только что угомонился лифт, точилъщик-паялъщик-сверлилъщик слева что-то медлит сегодня, а проклятый ящик за противоположною стеною вместо своего апокалиптического «гооооо-ол!» солидно бубнит что-то касательно надоев…
Мат-росы мне пе-ели про ост-ров,
Где раст-тет го-лу-бо-ой тюль-пан…
Боже, разве сегодня среда?.. Конечно, конечно, я совсем забыл… Среда, и, конечно, у мадам внизу нынче белоглазый… Вон под окном дремлет верный «фиат»… Это у них, должно быть, именуется — «наша среда»…
Бывают, правда, и внеочередные среды — по пятницам и по понедельникам, но никогда в субботу или в воскресенье, белоглазый, как видно, добрый семьянин и примерный отец…
А я гит. г-оо-ръкое пиво,
Улы-баясь глубино-ой души…
Старый пошляк, он и после смерти все еще кривляется, Вертинский под патефонной иглой… И голос его, как я успел уже заметить, непременная, так сказать, художественная часть этой «нашей среды»…
Мы при-гла-си-или ти-ши-ну-у
На наш прис т-чаль-ный у-жин.
Да-да, у них скоро станет тихо, совсем тихо, и они предадутся иным ритмам, несколько менее прихотливым, нежели в музыке изломанного паяца…
По-моему, пластинка эma появилась внизу вместе с белоглазым. Может быть, он ее и подарил. Во всяком случае при том, предыдущем, я ее ни разу не слышал…
— Здравствуйте…
— Здорово, дедуся.
— Это с петухом сюда, что ли?
— Заходи, заходи! Показывай своего орла
— Нет, ты, милок, погодь… Ты мне вот что сперва скажи. Отчего у меня куры мрут? С позапрошлого года почитай двадцати молодкам головы оттяпал… И топор-то у меня тупой. Раза три вдаришь, пока она отскочит. Мрут и мрут.
— Ну, это, дедуся, так сказать затруднительно. Мало ли какие у них бывают болезни. Туберкулез, чума Ты давай показывай петуха-то, показывай.
— Погодь, погодь. Вот и он. Уж третья неделя. Раньше-то у него хохол красный был, а теперь вот, значит, пожелтел… Да повис. Чего это с ним?
— Сейчас, дедуся, посмотрим… Сейчас определим… Держи его вот так, держи… Так, так… Шелушение… Сережки… кожный покров ног… Ну-ка ты ему, дедуся, клюв открой… так, так… Вот сюда, поближе к свету… Ну вот. Желтое образование в гортани. Картина ясная. Авитаминоз.
— Чего?
— А-ви-та-ми-ноз! Болезнь, хворь у него такая… Ты, дедуся, чем их кормишь?
— Известно чем — хлебом, картошкой…
— Вот-вот — хлебом да картошкой… А им, дедуся, витамины нужны.
— Чего?
— Вот что, дедуся. У тебя дома морковь есть?
— Есть. Как не быть?
— Значит, так, натри им морковь и давай. А свекла есть?
— И свекла есть, милок.
— И свеклу им руби да прибавляй. Дрожжи им тоже давать неплохо. Рыбий жир можно вливать по чайной ложкe. И потом, дедуся, солнце. Они ведь у тебя всю зиму в курятнике сидят, солнца не видят. И гравий им надо, ракушки в зиму заготовлять.
— Это курям-то?
— Курям, курям, дедуся.
— Чудно, милок… Вон у отца-то у мово сколько их было, и ничего им не делалось… А теперь вот, видишь, и моркву им, и рыбий-то жир. А они все мрут, все дохнут.
— Тебе, дедуся, сколько годов-то?
— Восемьдесят третий пошел. Раньше-то…
— Да что там — раньше-то? Ты на «раньше» не смотри… Раньше вон одно мыло было, а теперь вот порошки разные, синтетические. Баба вылила их на улицу, она, курица, попила из этой лужи — вот тебе и готова. Много ли ей нужно? И удобрений разных не было. Раньше-то по деревне возили только что навоз. А теперь вон тракторист тряхнул, удобрение просыпалось, и вот тебе опять пожалуйста. Наклевались они и готовы. Так что, дедуся, картина тут ясная — авитаминоз…
— Нет, милок. Мне думается, он не от этого… Я его риперином лечу.
— Чем, чем?
— Риперином. Таблетки такие.
— Какие еще таблетки?
— А вот ты слушай. Мне голос был. На просонках. Будто кто в ухо сказал: чем себя лечишь, тем и его лечи… Риперином. Вот он пузырек-от, погляди…
— Ну-ка, ну-ка… Реоперин… Ревматические заболевания… острый, подострый… хронический артрит… люмбаго… Вот что, бабуся, то есть дед… Ваши таблеточки тут ни при чем. Ты его в гроб вгонишь.
— Нет, милок… Я смотрю, ему вроде помогает. У него вот на той-то неделе хохол совсем желтый был… А сейчас вот, гляжу, вроде как поправляется. Еще не совсем красный, а уж вроде того. Я об ем все думаю. Вот мне голос-то и был на просонках. Будто кто прям в ухо сказал: чем, дескать, ты себя лечишь, тем и его лечи…
— Ты, дедуся, со мной не спорь. Говорю тебе: авитаминоз. А таблетками этими ты его изведешь. Только в гроб вгонишь.
— А ты что, ветеринар, что ли?
— Ветеринарный врач.
— А то у меня еще был друг большой, ветеринар. Тоже тут, в городе. Морозов Федор Степаныч. Мы тогда молоко им сдавали. А обрат-то нам опять не давали. Наш-то обрат весь в колхозы шел да в совхозы. С каждого хозяйства литров по сто двадцать. Я тогда и напиши в область, дескать, наш-то обрат уходит в колхозное стадо, а своих телят выпаивать нечем. Мое-то письмо и переслали сюда. Он, Федор-то Степаныч, на улице меня увидел да рукой вот так-то машет. «Вы, — говорит, — писали во Владимир?» — «Я, — говорю, нечем ведь кормить телят-то». А он мне: «Сколько, — говорит, — тебе нужно? Я тебе выпишу». Я говорю: «А люди как же?» — «А люди, — говорит, — хер с ними. У меня на всех не хватит». — «Нет, — говорю, — не всем, так и не мне…» Морозов Федор Степаныч…
