— Спасибо, бабушка…
Едем в указанном направлении. На всякий случай решаем заглянуть в лесничество. Там, за запертым по случаю выходного домом, возле сарая возится с сеном крепкий, хоть и немолодой уже мужик. Сена много, и трудно себе представить, что косили и свозили его сюда только для того, скажем, чтоб устроить тут сеновал. Может, и конюшня тут? И мужик этот сам — не Железо2в ли?
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Это вы здесь лошадьми заведуете?
— Водим лошадку…
— А эта лошадка — она где? Здесь?
— А вы что думаете, лошадь у нас — краденая?
— Да нам не лошадь нужна, а человек… Вы, часом, не Железо2в будете?
— Железо2в.
— Ну тогда нам вы и нужны…
За этой манерой вести разговор до предела неврубчиво, отвечая не на те вопросы, которые задают, а на некие предвосхищаемые вопросы, содержащие в себе тайный подвох, скрывается крайняя настороженность последних деревенских жителей: они к началу, так сказать, XXI столетия лишились всего, а если что и осталось — то это последняя лошадь , последний трактор. В деревне не то что коров или овец — кур-то не увидишь. Первое нормальное коровье стадо и рулоны связанного сена мы, как экзотику, увидели, пролетев чуть не треть Новгородской области с запада на восток. Потом, правда, видели еще стадо, вдвое больше предыдущего. Но раньше-то так везде было… И как это понять? Как это все уничтожилось? Теперь обычное дело: в деревне пять жителей, две козы и один козел. Хозяин скотины — Сергей Борисович, бывший москвич, научный работник. Одиннадцать лет назад уехал навсегда из города в самую глухую деревню во всей окрестности.
В небольшом его деревенском доме с русской печью — прекрасная библиотека, компьютер, принтер.
Гладит козла загорелыми, грубыми, крестьянскими руками:
— Хороший козел, белый, в меру вонючий… Любит меня. Вот видите — на штаны мне написал…
“О!” — “Ю!”
И ты погружаешься в дым. И вдруг сразу понятной делается та глухота и вместе с тем та наполненность звуками, которая окружает тебя, и та прозрачная темнота, в которую погружен дом. Виден стол под яблоней, покрытый снегом, листья прошлогодние на снегу; кот бежит шурша, и в то же время бьется о стекло то ли большой комар, то ли странного вида бабочка, а там, в темноте, кот ходит, выпущенный из дому густым скрипом двери, кот ходит, чтобы в конце концов исторгнуть свой жуткий призывный вопль. Все ходит и ходит под яблонями и проходит по саду круг, шурша, чтобы воззвать к подруге, а в дальнем перелеске две совы, как настенные деревенские деревянные часы, в прозрачности тьмы, в серой прозрачности дальней рощи, на два голоса “О” — “Ю” двуголосым боем отбивают время, тикают попеременно “О” — “Ю”; “О” — “Ю”... целую вечность напролет, тишина длится, и в ней мощным медным звуком возникает отворяющаяся дверь и хозяин снимаемой дачи выходит во двор, ему не спится, некоторое время он недвижно смотрит на то же серое небо, на силуэты яблоневых ветвей, сморщенные черные яблоки на снегу; потом равнодушно рыгает. “О” — “Ю!” — тихо, как гулкие колокольчики, гудят они в роще, а дальше — где-то очень далеко/близко гудят поезда, маневрируют где-то в районе Внукова, тень или дрожь пробегает по рельсам, нервные судороги всей железной дороги им передаются; железо то воет, то скрипит, дрожа, то отзывается железными раскатами, а эти два нежных звука в роще как глиняные колокольцы, как воздушные колокола весны и плакучие ветки березы. Они, они главнее всего, эти часы весны. Сущее они. А все, что случилось за сегодняшний день, — на самом деле было ненастоящим. Было бы нужно, если б она поцеловала меня в щеку, но она ничего так и не поняла. “О!” — “Ю!” — вот как на самом деле мы должны были бы звать друг друга голосами весны, но черт с ней, с этой дурой и с этим дураком мной, с этими двумя придурками, все еще полагающими, что у них остается время на то, чтобы не любить друг друга. Черт с ними, раз часы весны/любви в дальней роще идут! “О!” — “Ю!” Глиняные часы в доме, стена деревянная, среди бревен сруба одна шпала, она пахнет дегтем, а за стеклом, о которое бьется странная бабочка, — все пахнет весною, землей, талым снегом.
“О” — “Ю!” Звучат часы: “О” — “Ю!” Ночь пахнет, полна запахами снаружи и изнутри, дерева-тепла здесь, внутри, и холода-сырости — там. Холода-сырости, но весенних, столь отличных от холодного ломовища зимы. Сейчас нежные туманы стелются низом рощ, по снегам текут туманы, меж елок текут и берез....
Значит, звуки. Звуки и были событием этого дня, до этого, выходит, наполненного не-событиями. Да-с, а ты не догадывался? Выходит, с того момента, как ты (я) проснулся, до того момента, как услышал тягучие песни дверей, и шум шагов кота влюбленного по листьям, и эти колокольцы весны в роще, ничто и не было настоящим за весь этот день? Выходит именно так. Исключая, быть может, только взгляд, который я бросил дочери, Сашке, когда вынужден был одеться и уйти; когда я надевал куртку, а она смотрела, и я кинул ей взгляд, что все нормально, ничего не изменилось, оттого что мама все же предпочла уйти в истерику, а папа взял и ушел. Да, ничего настоящего больше не было, хотя колокольцы — они замолкли теперь, уже без двадцати два, хотя железо все еще шуршит, ерошится во Внукове — то ли на станции, то ли на аэродроме. Ох, и мало же времени отводится душе, чтобы быть с собой в ладу... Но тогда почему не уйти навсегда? Не-ет, дело не в привычке.
Просто ты боишься, что там, с другой женщиной, которая образуется когда-нибудь, тебя не поймут гораздо раньше и гораздо глуше, на глубине гораздо меньшей, не поймут, чем это бывает в моменты непонимания с женой. То есть она делает вид, что не понимает, только когда мы ссоримся, а так — можно дойти до глубочайшего понимания, до всеобъемлющего понимания, которое и в самом деле глубоко, до такого понимания, которого ты один не в силах достичь, до прорыва, до офигительности и головокружения… Поэтому двое и живут, что бы ни разделяло их. Но много ли их было, этих пониманий, ты спросишь? И эта пытка, которая продолжается с лета, — сколько ее еще терпеть? Столько, сколько находится еще пониманий. Ведь они были, большие понимания: этот дом в Саратове,
в котором мы как будто бы прожили целую жизнь, этот лед Волги, весь пронизанный капиллярами солнца, — просто вода и преломление света — но какая драгоценность! И главное, я чувствовал, что приезжать мне туда не надо. Но не учел, что будет еще день, когда мне придется уезжать — и она пойдет провожать меня — и вот тогда будет настоящее счастье. Так что ж мы любим? Эти жуткие моменты, когда...
Да, иногда именно в эти моменты мы и узнавали наконец друг друга.
Мы любим расставания.
Увы, какая горестная доля.
И это именно доля, по-гречески неумолимо навязанная. Долю можно только изжить. Мы изживаем долю с помощью друг друга.
“О” — “Ю!” “О” — “Ю!” Опять... Три часа. Они все еще поют о любви друг к другу. Ночь стала гуще... Прозрачность исчезла. Я выхожу в сад. Каждый мой шаг по снегу, словно по рассыпанному стеклу, оглушителен. Почему, когда уходишь, так хочется крикнуть: не покидай меня?! Ведь это не я ухожу, это ты уходишь... Или нет: стой! Стой! Отсюда начинается раздельный путь, и я ухожу, и ты уходишь…
На поле в складках бурой весенней земли покоится белое ледяное тело пруда; ледяная рыба пруда; ледком подернута грязь дорог, желтой стернею путь шуршит под упорным течением ветра. Не приходите никто, мне хорошо в ледяном течении. Хотя желанье разделять обретенное первично.
Но пасмурный поток навстречу льющейся погоды, но сухие шаги по шершавой стерне... В роще тут дерево, возле которого ты стояла, прижавшись щекой. Тогда казалось, что конец уже подступил и слов больше не будет. Однако ж сыскались слова, и, может быть, самые главные. О любви, о времени, о том, что никогда не пребывает неизменным. Побеги нарциссов кажутся черными этой стылою ночью; лишь новое утро наполняет их нежно-зеленым светом. Жаждал раскаяния, наполнения светом тоже: вовнутрь не пускает мрак. Засов на церковных дверях, сторож курит за оградой, в кронах лип несколько птичьих гнезд треплет суровый ветер.
А я хотел тепла горячего воска, запаха горящей смолы-ладана, искал раскаянья и прощения. Искал раскаянья, ибо проклятье во мне: железная стена чужести всему. Почему и плачу, склонившись ко лбу твоему, почему и ищу прощения у тебя, раз невозможно Прощение. Я один. Один. Прости, прости, безмолвно плачу. За что мне я? За что такая пытка собою мне уготовлена, насколько помню себя? “О” — “Ю!” Перелесок весны, электричка. Колкий холодок переходит в простудный озноб изгнания. Я не хочу. Изгнания из тела не хочу, из мыслей, из наших кружев, сотканных давно и изорвавшихся, как старые силки, из лип вечерней сетки в сумерках серых, из слов, не запятнанных позором. Люблю.
