— Что зажались-то? Неужели и вы поверили наветчикам, что депутаты скрыли будто бы дарованную вам императрицей свободу? Да по мне — хоть сегодня ступайте на волю… Желаете? Готовы? Никого не держу!
Люди молчали.
— Петр, отчего они как воды в рот набрали? — обратился Фефилов к управляющему Сторожилову. — Или я в Москве разучился говорить по-человечески? Тогда ты объясни, что я хочу с ними по совести разверстаться и выправлю всем отпускные свидетельства. Денег дам достаточно, чтобы могли сами собой крепко стать на земле.
— Не мучай их, Ефим Иванович… — сурово вздохнул Старожилов. — Твои никуда не пойдут. На что? Сыты, ты их не сечешь, в карты не проигрываешь, барщиной не душишь, а вести хозяйство под твоим образованным доглядом — значит всегда иметь хорошие урожаи. От добра добра не ищут.
Бабы у стены сдержанно заныли, явно готовясь к большим слезам.
Герасим Грязнов погрозил им кулаком, да так яростно, что чай расплескал себе на колени:
— Делать русских крепостных людей вольными никак нельзя! Тогда скудные благородные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут. А те, кто со средствами, все одно станут ласкать слуг и крестьян своих, попуская им многие бездельства и предерзостную наглость, дабы не остаться без них. Но как оные вовсе зарвутся, так оттого ради их должного усмирения потом потребны будут многие полки!
— Тебе чайку долить?.. — аккуратно спросил товарища Ефим Иванович и дал знак управляющему. — Старожилов, вели подать нам новый самовар!
Пока готовили перемену, губернатор конфиденциально наклонился к Фефилову:
— Откройся, Ефимушка, чем столичная власть ныне дышит? Чего нам в нашей глухомани от нее ждать? Неужели старые законы скоро полетят к чертовой бабушке?..
Фефилов смутился:
— Ей-богу, Алексей Михайлович, никаких революций не ожидается вверху. А неслыханно смелыми статьями "Наказа" наша царица-матушка пока лишь почву разведывает, чтобы высшую власть направлять шаг за шагом к новому, гражданскому мышлению и добронравию. Я многие мысли из ее "Наказа" наизусть помню! И во всю жизнь не забуду…
Так сделай одолжение, скажи мне что-нибудь для моего просвещения.
— Скоро вам фельдъегерской почтой пришлют выправленный экземпляр "Наказа". Вот тогда и зачитывайтесь им.
— Эка ждать! Я нетерпелив, Ефимушка. Не ровен час, осрамлюсь через свое незнание передовых веяний.
— Хорошо… — улыбнулся Фефилов и встал, внимательно поглядел по сторонам, точно оценивая, насколько гости готовы слушать свежие идеи императрицы. Он чувствовал себя будто бы снова на трибуне в Грановитой палате под умным, но печальным взглядом Екатерины.
— Равенство граждан состоит в том, чтобы все подвержены были одним и тем же законам… — дрогнувшим голосом проговорил он. — Гораздо лучше не допустить преступление, нежели наказывать. Хотите ли предупредить его? Сделайте, чтобы просвещение распространилось между людьми.
Губернатор аккуратно поаплодировал:
— Это верх мысленного совершенства. Заря нового дня!
Фефилов строго вздохнул:
— Лишь досадно, что царица-матушка великодушно дала волю близким разномыслящим персонам устроить прения по написанному ей и вымарать все, что они хотели. Так ее труд вдвое утончился. Только из главы о крепостной неволе исчезли 20 статей. И почти все — о господских злоупотреблениях и государственных способах освобождения крепостных.
— Спасибо, спасибо, милый… — покивал губернатор. — Достаточно. Я, кажется, сполна проникся…
— Вон ты, Ефим, какой у нас республиканец стал! — приобнял Фефилова Грязнов и уже на ухо холодно, чуть ли не грубо добавил: — По-дружески советую: упражняйтесь, господа депутаты, в вольнодумстве у себя в Кремле перед иноземными послами и разными там Вольтерами, а наш воронежский народ ты не баламуть. Детей пожалей, чудную свою Агриппинушку…
Договорить ему помешал трактирщик Кривошеин: разлимонился человек в хорошей компании до того, что не сдержался и нежно предложил всем принять за встречу по чарочке им особо приготовленной водки, спирт для которой он разбавлял водой родника, что под Лысой ведьмин-ской горой.
— Может быть, именно через такую мою ловкую придумку крепость и вкус у нее необыкновенные. Знаменитому Ерофеичу с ней тягаться невозможно!
— Мы не бусурманы какие, чтобы в Великий пост такую чертовщину в себя отправлять… — нахмурился губернатор и первым стал прощаться с хозяином.
Уже из кареты, которую Алексей Михайлович всегда брал для служебных и личных поездок вместе с кучером только с фефиловской биржи, генерал-поручик приятельски, на равных строго заметил Ефиму И вановичу:
— Эх, дорогой человек… Что вы там, в Кремле, понаделали! Чисто преступление перед державой совершили… Столь опасен огонь вольнодумства, который вы раздули, что мочи нет! Кстати, ты хорошо знал помещика Чеботарева?
— Василия Ильича? Он моего батюшки лучший боевой товарищ был. Вместе у Суворова воевали. Грамоте меня учил. А я в прошлом году учил его, как вместо сохи плугом пахать. Чтобы взять достойный урожай.
— Так вот позавчера мы хоронили твоего Чеботарева. Застрелился…
— Прости, Господи… Дела у него вроде неплохо шли.
— Пока не взял в руки тайно добытый экземпляр "Наказа"… На нем его и заклинило. Загорелся наш Чеботарев крепостных своих отпустить на волю. Я ему сразу объяснил: нет ныне такого закона, не дергайся. А жди. Может быть, депутаты расстараются.
— Час еще не пришел для государства на такое решиться… — побледнел Фефилов.
— Я ему то же самое попытался втолковать, да куда там! Взвился, чертяка… Не осадить! Потом еще десять раз ко мне ходил, на коленях стоял. А в деревню носа не показывал. Все дела по хозяйству бросил… Днями его нашли в гостиничном номере на Малой Дворянской с пулей в груди. Перед ним лежала все та же злосчастная книжица. Из нее торчала записка: "Отвращение к деспотизму и тупости нашей власти есть то самое побуждение, принудившее меня решить своевольно свою судьбу". Ладно, прощай, господин депутат! Что делать собираешься? Говорят, императрица во дворянство тебя возвела? Землями одарила? Приходи, обсудим кое-какие перспективы.
Фефилов промолчал.
Оставшись один, Ефим Иванович с внезапно выступившими слезами неторопливо отправился в свой кабинет, обитый темно-зеленым блеску-чим атласом, неторопливо запалил тяжелые витые свечи, затворил щитовыми втулками слюдяные окна, расписанные державными орлами. Не спеша достал из ящика стола заряженный английский пистолет и аккуратно обернутый в поблекшую желтоватую пергаментную бумагу "Наказ" Екатерины. Он наугад раскрыл книгу, задумчиво посидел над ней, но читать так и не стал. Каждое слово из нее депутат Фефилов знал наизусть.
Наконец он точно додумал какую-то мысль, даже улыбнулся ей с облегчением. Тотчас Фефилов аккуратно перекрестился и приставил пистолет к груди. Поискав чуть граненым стволом нужную точку на ней, не медля ни секунды, со спокойным лицом выстрелил себе в сердце. Еще не рухнув на стол, Ефим Иванович попытался что-то сказать напоследок висевшему перед ним на стене портрету розовощекой Екатерины, сейчас бледно затянутому мутным облачком порохового дыма. Но лишь вяло пошевелил губами, уже ярко измазанными набежавшей кровью. Тем не менее ему достало сил поклониться лику императрицы".
Анатолий Иванович решительно плеснул армянский коньяк в свою золоченую тяжелую чарку, едва ли не подлинный спиртоворот в ней устроив.
— Это все правда?! — напористым голосом человека, с отличием окончившего в свое время Ростовскую высшую партийную школу, проговорил Фефилов- Пушкин.
— Что — "это"?..
— Про дурь Катькиных депутатов. Про бунты через слухи о ее "Наказе"?
— А то…
— И насчет твоего однодворца?
— Естественно. Кроме его дворянства, дарования земель и покаянного самоубийства перед портретом императрицы.
Анатолий Иванович с размаху заложил руки за голову, стиснул шею:
— Сегодня в любом состоянии… в любом, слышишь, ты, литератор хренов, еду в избирком сдавать свое вшивое удостоверение кандидата в депутаты… Хандец моему политическому бизнесу!
Я неожиданно погладил его крутую цыганскую шевелюру.
Анатолий Иванович дернулся. С дрожью, сбивчиво выговорил:
— Екатерина, Екатерина… Угадай с двух раз… какие ее слова особо запали мне… в душу?
— Не догоняю.
— Да посрамит небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду истинного блага государства… Как про меня сказано! Где у тебя иконы, господин пенсионер?
Я показал. Он стал перед образами на колени и отчетливо, вдохновенно перекрестился. Что-то прошептал, но явно не молитву. Он всегда говорил с Богом своими словами.
Я сделал Фефилову его любимый бутерброд с горчицей, выстлал по нему полоски промороженного блескучего сала.
