Все оказалось серьезней, чем он думал. Марина смеялась, пряча унижение, но в глазах стоял ужас: в те годы за такие штуки закатывали под асфальт безо всяких метафор. Один из кредиторов, широких взглядов человек, выразил готовность зачесть в счет недоимок саму Марину...
Она быстро перестала делать вид, курила одну за одной и нервно ломала зубочистки: партнеры мужа произвели на нее сильное впечатление.
Назавтра человек-звезда Песоцкий, через своих кураторов, в одно касание вышел на человека, представлявшего разом и прокуратуру, и тех, кого прокуратура ловит. Мясистое лицо, внимательные глаза, знание конкретики. Они пили вискарь и дружили навек. Больше он не видел этого человека никогда.
Через пару дней где-то там, на неведомых дорожках, ситуацию перетерли и разрулили. На Марину была наложена дань и гарантирована безопасность.
Она покорно кивала и курила, курила… Сидя в останкинском садике под розовой свиньей, Песоцкий передавал условия, цепенея от преступного желания. Близость этой опозоренной женщины ударяла ему в голову. Благородный зорро, отбивший ее у бандитов, он был готов принять нежную благодарность посреди этих металлургических прерий. До стиснутых зубов, до воя он хотел ее — вот такую, с дрожащими губами, сломанную, беззащитную…
На прощание Марина подставила щеку. Вдохнув родной запах, Песоцкий с помутившимся сознанием скользнул к губам. Она отшатнулась и быстро пошла к своей «тойоте».
* * *
Песоцкий открыл глаза.
— Гуд мо-орнинг…
Тайка опять смеялась — он снова уснул во время массажа.
Песоцкий натянул штаны, дал чаевую бумажку и вялыми ногами прошел в бар… Сердце стукнуло приятным перебоем, напомнив о женщине на пляже.
Когда утром Песоцкий выходил из моря, их глаза снова встретились — и задержались на ту самую секунду, предвестницу сюжета. Песоцкий успел сканировать волнующую линию груди и шеи, он чувствовал ее взгляд, когда вытирался, — и втянул живот, расправил плечи.
Теперь, стоя c арбузной тарелкой в руках, Песоцкий на всякий случай снова втянул живот — вдруг она где-то рядом? Обвел глазами бар, лодку под навесом, берег…
Женщина читала, лежа под деревом. Песоцкий сел за столик, доел кусок, вытер арбузные руки о лицо, а лицо полотенцем. Потом поднялся и как бы в рассеянности вышел на берег. Добрел до воды, ополоснулся, охладил темечко…
Ее пацан валялся на кромке моря, перебирая ракушки.
— Привет! — сказал Песоцкий.
— Привет, — ответил белобрысый. Лет ему было пять-шесть.. А может, семь? Детей у Песоцкого не было; не от чего было ему мерить этот сладкий щенячий возраст.
Привычная вина-тоска вползла в сердце. Их сыну было бы сейчас двадцать три.
— Как дела? — спросил Песоцкий беззаботно.
— Отлично. Смотри! — Витая ракушка лежала на ладошке.
— Красота! — заценил Песоцкий.
Он знал, что мать мальчика смотрит на него сейчас, и, подождав секунду, поднял голову. Да, она уже не читала книжку. Черт возьми — ее глаза, и губы ее…
Песоцкий махнул рукой, и незнакомая женщина махнула в ответ. Незнакомая? Он знал ее всю! Морок, морок… Надо следить за выражением лица, подумал Песоцкий. Идя обратно по горячему песку, он краем глаза поглядывал в ту сторону и подстерег новый взгляд.
Зеленый свет горел на этом светофоре, и Песоцкий легко искривил маршрут:
— Хороший день!
— Отличный, — сказала она.
И легко села на пляжной циновке, подобрав тонкие щиколотки. Он присел в теньке, в двух шагах.
— Леонард.
— Хельга.
Ладонь была маленькой и чуть влажной, а пальцы длинные. У Марины тоже были длинные пальцы. Длинные и ласковые. Песоцкий стиснул зубы и медленно перевел дыхание — почти как тогда... Почти.
За вычетом жизни, которая тогда была впереди.
Тот главный перехват дыхания он хранил в себе уже тридцать лет: как скупой рыцарь, вынимал по ночам из сундука эту золотую секунду и протирал ее, освежая чудесный блеск…
* * *
На «Бауманской», что ли, случился тот сейшен — «сейшен» это называлось в те годы… — и повода уже не вспомнить, и у кого дома это было… Просто гуляли, потому что молодые! Первый курс, Оленька Жукова, Женька Собкин, погибший потом так глупо в Питере под колесами пьяного финского трейлера…
Или это был чей-то день рождения? А вот вымыло из памяти, только и запомнилось что: кухня, наливка, салат оливье — колбаса крупными кубиками, — и какой-то зануда все пытался петь, пока у него не отобрали гитару, а потом кто-то заблудился и долго не мог найти дом, и все ржали как подорванные и кричали в трубку дурацкие ориентиры, а потом Филиппов сказал: стой у аптеки, я сейчас — и через пять минут вернулся с Мариной.
Она была совсем закаменелая от холода и смущения, села с краешку. Родинка на нежной шее, губы… Лёник, жарко споривший с Собкиным о происхождении Вселенной, потерял мысль и засбоил на полуслове.
Приехала в Москву на каникулы, будет поступать в иняз — все это, выцепленное из застольной болтовни, сразу укрупнилось в голове у Лёника. Он уже понимал, что каждое слово имеет отношение к его жизни.
Потом она сбежала на кухню помогать с чаем. Он через головы выбрался из своего диванного угла, и прокрался следом, и примостился на подоконнике, готовя остроумный текст. Но ничего не придумал и сказал:
— Здравствуйте. Я Леонард…
Он протянул ей руку, и она так смешно — по-комсомольски — протянула свою, и, прежде чем успела сказать «Марина», он уже знал, что она будет его женой — навсегда, насовсем! Первое же прикосновение взорвало мозг. Вот, казалось бы — замерзшая маленькая ладошка, а Лёника пробило электричеством, аж вынуло позвоночник!
Он не успел спросить ее телефон, когда рядом возник бдительный долговязый Филиппов — Марина была как бы его девушкой, по крайней мере сам он считал именно так.
— Песоцкий, девушка занята! — полушутя громко предупредил этот кретин, и Лёник с радостью увидел гримасу, пробежавшую по ее лицу. И спокойно ответил:
— Занята — скажет.
— Чего-о?
Филиппов надвинулся, и Песоцкий с наслаждением толкнул его в грудь со всей молодецкой силы, и кретин улетел в коридор, сгребая конечностями табуреты и пальто с вешалки, и Песоцкий пожалел, что Филиппов не успел его ударить: тогда бы он просто убил его с полным правом. Любовное электричество напоило Лёника дивной силой — на глазах у этой девушки он мог бы сейчас разметать китайскую народную армию.
На грохот выбежали из комнаты, началась миротворческая суета, но Лёник уже успел поймать тепло в серых, с ободком, глазах.
Наутро он позвонил прямо из-под ее дома. Счастливый день сиял ослепительным светом и скрипел снежком. Лёник не мог ничего делать — не мог заниматься, есть, дышать... Он наменял полкило двушек и ровно в одиннадцать крутил телефонное колесико у метро «Спортивная».
Она выскочила из подъезда в пальто нараспашку. Не в силах ничего говорить, он всучил ей три махровые азербайджанские гвоздики. Через пять секунд они целовались у телефонной будки.
* * *
Песоцкий доживал день в ожидании вечерней встречи.
В сущности, все было решено между ним и этой Хельгой в ту секунду, когда он чуть придержал ее ладошку, и длинные пальцы ответили едва заметным дополнительным прикосновением.
Он давно знал этот язык наизусть и волновался привычным волнением.
В должном месте опустилось в залив солнце, зажглись огни, дотлел день. Ресторан на песке, изученное меню, привычный планетарий над головой… Песоцкий ждал женщину, и когда она появилась из темноты, сердце снова оборвалось, и голову затуманило утренним мороком. Это была Марина тех солнечных лет. Это она, улыбаясь, шла из прошлого босиком по песку, с туфлями в руке, в платье, обтекавшем грудь и бедра… Бороться с мороком не было сил — плыть вслепую сквозь эту ночь, пить дурацкое счастье…
Он встал и сделал шаг навстречу.
— Привет, — сказала она.
Сказала по-английски, и Песоцкого как по горлу полоснуло.
— Привет.
Женщина села напротив, и он незаметно сбросил выдохом назойливый шлейф ее духов.
— Он только уснул, — сказала женщина. — Не хотел меня отпускать. Ревнует!
И рассмеялась резковатым смехом.
Это была Марина много лет назад — Марина без колокольчика в голосе, без родинки на шее, уложившая спать маленького сына, говорящая на плохом английском, крутящая курортный роман, пахнущая чужими духами и не знающая, что она Марина.
Шестерни реальности рвали в клочья флер галлюцинации.
— Почитайте эту книгу, — сказал Песоцкий. — Это интересная книга.
Хельга улыбнулась и взяла меню.
Вот и ладно, решил он. Не думать. Доплыть до постели, а там разберемся. Толстая свеча красиво оплывала в блюдце. Родное лицо мерцало в свете китайского фонарика — похожее, как бывает похож портретный грим в кино. Как бы сделать, чтобы она молчала?
