Ильза Айхингер - Великая надежда

— Нет! — сконфуженно возразила Эллен. — Бабушка сказала: «Чтобы не дешевле ста пятидесяти марок!»

— Скажите вашей бабушке: «Что может быть дороже глубокого сна!»

И покупатель ушел, так и не забрав шкаф. Он купил запах яблок и бледное лицо Эллен…

Послезавтра наступит завтра, а завтра уже сегодня. Дни катятся, как жемчужины с порванного ожерелья. Бросайтесь на пол и ищите — вы никогда уже их не найдете. Сегодня превратится во вчера, а вчера — в позавчера, не допускайте этого! Хватайте сегодня! Позаботьтесь о том, чтобы остаться! Шум времени в ушах — как хлопанье крыльев, как гомон дикой охоты перед вашими окнами. Теперь и в час нашего умирания. Разве Теперь не заключено в часе нашего умирания, подобно тому как час умирания заключен в Теперь? Дни — это убийцы, душегубы! Шайка контрабандистов, орудующих на вашей границе. Не отпускайте ее, хватайте ее! Хватайте Сегодня!

Но как вы это сделаете?

Разве вы не выставили часовых, вооруженных до зубов, на всех границах вашего пространства? Так поставьте часовых и на границах вашего времени, вооружите предков, прародителей, вооружите мертвых! И пускай они подтвердят, что сегодня — это сегодня. Поставьте на всех ваших границах часовых — и тогда с вами ничего не случится.

Что вы говорите? Этого не нужно?

Тише, тише. Где-то там — тайная полиция.

Что, что? Ваши часовые не хотят стоять на месте? Они перебежали в другую страну, в ту самую страну, куда убегают дни? Ваши пращуры дезертировали, и ваши границы стоят открытые? И некому больше доказывать, что сегодня — это сегодня?

Не смиряйтесь с этим. Бегите обратно. Сто лет, двести, триста. А дальше?

Ваша родословная утратила силу. Разве время не круглое, разве оно не такое же круглое, как ваше пространство? Как вам остаться? Все ваши границы стоят нараспашку и свидетельствуют о вашем бегстве. Вы — беглецы, которые бродяжничают и скрываются, все дальше, еще дальше. Время для ваших душ — как бег кареты, бег черной кареты.

— Садитесь!

Кучер снял шляпу. Эллен сунула ему в руку деньги. Он открыл дверцу и поклонился. Звякнула его часовая цепочка. Дети колебались, они крепче взялись за руки.

Это была темная, тяжелая карета, помятая и искореженная, с растрескавшейся от солнца и времени кожей. Это была похоронная карета. Печально лоснились лошади, худые темные лошади сплошь в зарубцевавшихся шрамах. Улица, тянувшаяся вдоль кладбища, была в этот час безлюдна, в том смысле, что ее безлгодность в этот час была очевидна, она и сама чувствовала себя безлюдной. Сегодня уже завтра, а завтра уже вчера.

— Пошевеливайтесь! — Дети вскочили в карету. Дверца захлопнулась. Стук был слышен до самого сада, в котором плели венки для покойников. Он прозвучал, как предостерегающий птичий крик.

Карета тронулась.

Георг укрыл колени Эллен покрывалом. Они поехали. Поначалу медленно, потом быстрей, все быстрей, приблизительно в направлении дороги, ведущей к границе. Красная кладбищенская стена, белые дворики каменотесов и серо-зеленые сараи садовников, — все это осталось далеко позади. Позади остались последние цветы, дым из труб и крики голодных птиц, но может быть и так, что позади осталась черная карета, а все остальное улетело. Кто мог это точно установить?

Небо было из синего стекла, и красные буки на дороге разбивали себе головы в кровь. И не только красные буки. И синее стекло, пока они ехали, крошилось и рассыпалось по серому оперению серых птиц, покрывалось налетом и омрачалось чернотой черной кареты.

— Граница, где граница?

— А вы не видите? Там, где проходит линия между землей и небом, там и есть граница.

— Вы смеетесь!

— Да что вы, и не думаю!

— Вы везете нас по кругу!

— Откуда такое недоверие?

— Мы устали.

— Это одно и то же.

— Та линия, на которую вы показываете, и не думает приближаться!

— Стойте, кучер, стойте! Мы лучше сойдем!

— Я уже везу вас туда!

— Мы хотим домой. Мы хотим к остальным!

— Я хочу вернуться!

— Я хочу к бабушке!

Но кучер больше не отвечал. Постепенно они перестали кричать. Они обнялись и легли голова к голове. Они капитулировали перед чужим кучером, черной каретой и границей, которая все никак не приближалась.

— Эллен, Эллен, твоя голова слишком давит мне на плечо! Эллен, куда мы едем? Эллен, темнеет, я больше не могу тебя сторожить, все кружится…

— Все кружится! — крикнул человек с волынкой и на ходу запрыгнул сзади в карету. — А как ужасно было бы, если бы все не кружилось! Невозможно было бы отыскать полюс. — Ему удалось открыть дверцу. Он сорвал с головы шапку, засмеялся и повел носом.

— Трупы, пахнет трупами!

Карета мчалась вдоль реки.

— Что тут смешного? — строго спросила Эллен.

— Никто этого не замечает, — захихикал чужак. — Разразилась чума, но никто этого не замечает. Они жили, не замечая, а теперь они умирают, тоже не замечая. Их сапоги — это погребальные дроги, которые увозят их из города. Их ружья — носильщики, которые бросают их в ямы. Бубоны, бубоны, сплошные бубоны! — Чужак раззявил рот, зашатался и рухнул под сиденье.

— Кто вы?

— Я упал в зачумленную могилу.

— Кто вы?

— Я пел песню.

— Кто вы?

— Ах, мои милый Августин, так сразу не объяснишь!

Карета по-прежнему катилась вдоль реки. Телеграфные провода поблескивали над черными угольными складами, чайки спускались, как пикирующие самолеты, к ледяной серой воде, а на другом берегу кран тянул руки к холодному небу, словно вымаливал себе какой-нибудь груз. Вечерело, и осенний день бесшумно, беззащитно и таинственно клонился к концу.

Неподалеку от заброшенной верфи к ним подсел человек с глобусом. Он поджидал их, сидя на обломках корабля, который еще не отбуксировали.

— Колумб! — любезно улыбнулся он и снял шляпу. — Нужно еще столько открытий сделать! Каждый пруд, каждая боль и каждый камень на берегу.

— Америку в конечном счете так и не назвали вашим именем!

— Нет! — рявкнул Колумб. — Но мое имя носит неведомое. Все, что еще предстоит открыть. — Он удобно развалился на грязных подушках и вытянул ноги.

— Открытия утомляют?

— Но это прекрасная усталость! Честно зарабатываешь ночной отдых!

— А бывают сны наяву?

— О, сны — это куда большая явь, чем поступки и события, сны охраняют мир от крушения. Сны, сны, именно сны и ничто иное!

— Разразилась чума, но этого никто не замечает, — хихикнул милый Августин из-под своего сиденья. — Они не заметили, что их сотворили, и не заметят, что их уже предали проклятию.

Теперь они переезжали дамбу, эта дамба тянулась вдоль большой реки, а река текла вдоль дамбы. И ни река, ни дамба даже не пытались отделиться друг от друга, тихо и мирно убегали они в бесконечность.

Карета въехала в деревню. Серое и глубокое небо лежало над низкими оградами садов. Рыжие деревья тонули в темноте, а перед желтыми домиками играли дети. Они рисовали ногами линии на речном песке и морщили лбы. Они молча росли, между делом звонко кричали в сумерках и швыряли камнями в воробьев. Они царапались в запертые садовые калитки, кусали зубами железо и со смехом отрывали уши у старого безобразного пса.

Вдруг один из них, мальчик, перескочил через ограду. На нем была коротенькая светлая рубашка, а в правой руке праща. Его лицо пылало гневом, и он прикончил больного плачущего пса одним-едннственным камнем. Потом он развел посреди улицы костер и бросил пса в огонь. И запел: «Мы хотим принести Богу огненную жертву из наших грехов. Идите и подарите ему ваши грехи, потому что ничего другого у вас нет».

И вдобавок он заиграл на лире. Его песня звучала мучительно, чуждо и настойчиво, а от костра на пустынной улице запахло пожаром. Он вскарабкался на ограду и начал проповедовать. И после каждой фразы он швырял камни, и окна у людей разбивались, и им поневоле приходилось выглядывать наружу. Сердитые и заспанные, они просовывали свои тяжелые головы в неровные пробоины и звали детей домой. Но дети не шли, а стояли и слушали чужого маленького проповедника и разевали свои красные алчные рты, словно хотели его сожрать.

«Камни, камни в ваших окнах суть хлеб, которого вы алкаете, а хлеб на ваших блюдах есть камень, отягощающий вас. Все, что приносит вам пользу, вы возводите на трон. Боль всегда приносит пользу. Боль — вот последняя польза!»

Он занесся совсем высоко и возликовал, когда ему не хватило слов.

Деревенские дети ликовали с ним вместе, но тут один из них крикнул: «Волосы у тебя черные и курчавые, ты чужак!»

— Я ли чужак оттого, что волосы у меня черны и курчавы, или вы — чужаки оттого, что руки у вас холодны и тверды? Кто чужак, я или вы? Чужак не тот, кого ненавидят, а тот, кто ненавидит, а кто считает себя единственным настоящим хозяином в доме, тот и есть главный чужак!