На вопрос, является ли литература Австрии австрийской литературой, пытался в числе других ответить и один из авторов, представленных в настоящем сборнике, Герберт Эйзенрайх. Трудность заключается в вопросе, который предшествует заданному: что значит «австрийская»? Заманчиво, потому что это сравнительно легко, отказаться от социально-психологического критерия и укрыться под надежной сенью исторической фактографии. Может быть, литература альпийских стран стала австрийской после отделения коронного владения Габсбургов от Священной Римской империи германской нации (1806 г.)? Или австрийское самосознание уже в годы соперничества с пруссаком Фридрихом II нашло свое литературное выражение, скажем, в венской народной комедии? А может быть, следует вернуться далеко назад, к Вальтеру фон дер Фогельвейде, который жил в XII веке при дворе герцогов Бабенбергских и слагал любовные песни, получившие название «миннезанга»?
О какой Австрии идет речь? Чаще всего Австрией называют то многонациональное образование в сердце Европы, которое создали Габсбурги посредством войн и интриг и в котором взаимодействовали элементы славянской, испанской, германской и мадьярской культур. Те историки литературы, что несколько легковесно сравнивают старую Австрию с царской Россией, подчеркивают сходство австрийской эпической литературы с русским повествовательным искусством. В самом деле, и в той и в другой стране пережитки феодализма долгое время тормозили буржуазный прогресс, что, возможно, обусловило силу гуманистической просветительской литературы в обоих многонациональных государствах. Но напрашивается вопрос: правомерно ли говорить о «наднациональной структуре австрийской литературы», что случается иногда при стремлении не только отделить австрийскую литературу от немецкой, но и противопоставить первую второй.
Конечно, было бы исторической слепотой датировать начало австрийской литературы только с момента основания республики (1918 г.), ведь без вскормившей ее почвы, традиции, не было бы современной австрийской литературы. Вопрос лишь в том, какую именно традицию в изменившихся исторических и социальных условиях наиболее охотно воспринимает новое поколение?
Изящная словесность, как известно, отражает социальную действительность, даже если сам художник этого и не сознает. Во взаимопроникновении традиционного, унаследованного и переживаемой новой действительности и выявляется национальная самостоятельность той или иной литературы. Только в этом смысле можно говорить о каком-то постоянном качестве австрийской литературы в непрестанной смене поколений.
Это постоянное качество в ходе времен не раз получало любовное, а то и возвеличенное отражение в австрийском литературном зеркале. Упомянутый нами вначале Герберт Эйзенрайх — один из самых талантливых прозаиков современной Австрии — усматривает национальную сущность литературы Австрии в «творческом недоверии». Согласно Францу Грильпарцеру, австрийское — это прежде всего стремление «сохранять дистанцию». Гуго фон Гофмансталю принадлежит часто приводимое перечисление резко противоположных черт в прусском и австрийском характере, при этом Австрия — что вполне естественно в высказываниях апологетов — оказывается отнюдь не в накладе: человечность противопоставляется деловитости; неограниченный индивидуализм — безграничной авторитарности. Однако литературоведение, если оно хочет быть объективным, должно остерегаться подобных ходячих обобщений, подсказанных национальным себялюбием. Преимущества могут одновременно быть недостатками, добродетели — пороками.
Даже при очень осторожном подходе можно заявить со всей определенностью, что слова «возможно» и «вероятно» более по душе австрийцу, чем категорическое утверждение или отрицание. В силу многозначной сложности всякого высказывания некоторые видят в такой позиции мудрость, другие — удобство. Увертки, стремление отделаться ни к чему не обязывающей отговоркой часто считают определяющим признаком австрийского национального характера и — с еще большим правом — австрийской литературы.
Традиция трагической нерешительности нашла своего классического представителя в Грильпарцере; социальные корни такой черты характера, возможно, следует искать в противоречиях государства Габсбургов. Мягкость, страх перед слишком четкими контурами, предпочтение ни-к-чему-не-обязывающего, налет скептической самоиронии, декларация своей незавербованности определяют также облик современной австрийской литературы.
Опыт новейшей истории лишь увеличил значение унаследованной традиции. Вторжение фашизма — в Австрии оно было пережито дважды, — многократное крушение всех фасадов в период между 1920 и 1930 годами, серия переворотов в жизни одного поколения усилили нежелание многих одаренных литераторов обращаться непосредственно к социальной и политической действительности, толкнув их на паническое бегство от этой действительности.
Это относится и ко многим авторам, представленным в настоящей антологии. Составитель не случайно не включил в сборник произведения таких выдающихся мастеров, как Франц Теодор Чокор или Александр Лернет-Холениа и, наоборот, представил здесь одного из самых молодых — Петера фон Трамина, чтобы таким образом сгруппировать писателей, объединенных не столько общим направлением, сколько принадлежностью к одному и тому же поколению. Большинство родилось между 1920 и 1930 годами; в те годы, когда формируется личность, под вопросом была не только национальная самостоятельность Австрии, но для многих также и любая другая система ценностей. Мрачные сомнения в будущем, объяснимые обстоятельствами времени, у многих метафизически сублимируются и получают экзистенциальную трактовку. Сильнее всего звучит мотив бегства: «Мы должны отправиться в путь, должны уйти» (Ильза Айхингер). Но из «распадающегося, расщепленного мира» (Марлен Гаусхофер), видимо, нет путей, ведущих на волю. Человек становится «безнадежным случаем» (Ингеборг Бахман). Столкновение чувствительной натуры с грубым мещанством и, казалось бы, безнадежная пропасть между идеалом человека, созданным в мечтах, и тем, что встречается в жизни, может довести до отчаяния, даже до самоуничтожения (Герхард Фрич).
Впрочем, такая мрачность вызвана не цинизмом, а, наоборот, верой писателей в другой, более человечный мир. То, что они описывают, материал, которым они пользуются, — это общество, в котором они живут, однако они склонны ограничиться либо описанием, либо притчей: социально-критические и тем более дидактические экскурсы вызывают у них глубокое отвращение. И все же они сохраняют незыблемую веру во что-то светлое, заставляя своих беспомощных, зашедших в тупик героев одушевляться надеждой на активность следующего поколения (Герберт Эйзенрайх). То общее, что независимо от их индивидуальных свойств присуще всем представленным в сборнике авторам, можно было бы обозначить как гуманистический романтизм.
В манере многих австрийских писателей нового поколения, к тому же лучших, отчетливо видно влияние Артура Шницлера. Действие в большинстве случаев сосредоточено во «внутреннем монологе», и, как бы четко ни была обрисована обстановка, читателю запоминаются не натуралистические детали, а скорее отражение предметов в сознании человека. Возможно, что именно традиции венской школы критического реализма удерживают лучших представителей австрийской новеллистики от тех нелепостей, которые полагают обязательными некоторые французские и западногерманские модернисты.
В австрийской литературе новелла не эрзац большой прозы и не проявление беспомощности; она имеет классическую родословную. «Бедный музыкант» Фр. Грильпарцера — родоначальник того повествовательного искусства, которое, не обладая большим дыханием, необходимым для социального романа, в силах раскрыть в индивидуальном «случае» внеиндивидуальное содержание.
В этом смысле рассказы, собранные в настоящей книге, могут дать советскому читателю представление о том духовном климате, который преобладает среди нынешнего поколения писателей Австрии.
Ильза Айхингер. Связанный[1]
Его разбудило солнце. Солнечный свет бил в лицо, заставляя его вновь смежить веки, плавно струился по косогору и, сливаясь в потоки, приносил с собой тучи комаров, которые низко вились над ним, кружили, пытаясь ужалить в лоб, и улетали, оттесненные новым роем. Он хотел отогнать комаров, но почувствовал, что связан. Тоненькая крученая веревка впилась ему в руки. Он уронил их, снова открыл глаза и окинул себя взглядом. Ноги были опутаны по самые бедра; одна и та же веревка по нескольку раз обвивала щиколотки, взбиралась крест-накрест по туловищу, охватывала бедра, грудь, плечи. Узла, скрепляющего концы веревки, он так и не обнаружил; судя по всему, тут поработали мастера — ни следа волнения или спешки, но вдруг он заметил, что может шевелить ногами, да и по туловищу веревка скользит свободно. Обеими руками, которые не были привязаны к торсу, а лишь соединены у запястья, он тоже мог слегка двигать. Он рассмеялся, решив на мгновение, что стал жертвой мальчишеского озорства.
