Ибо слава Связанного зиждилась на том, что он ни при каких обстоятельствах не снимал пут, что купался он только в одежде, что стирал одежду, не снимая ее с тела, что поэтому он вынужден был ежедневно, едва лишь всходило солнце, прыгать во всем, что на нем было, в реку. Причем, прыгнув, он боязливо топтался у берега, чтобы течение не унесло его прочь.
Дрессировщик понимал, что именно беспомощность Связанного спасает его от зависти. Кто знает, не прибедняется ли, не товарищам ли в угоду он в мокрой, облепившей тело одежде неуклюже, с камня на камень пробирается к берегу. Жена дрессировщика уверяла, что и самая дорогая одежда (а одежда Связанного отнюдь не была самой дорогой) не выдержит такой стирки, но муж успокаивал ее тем, что все это ненадолго. Так он вообще пресекал все разговоры: контракт-де заключен только на лето. Но он явно темнил, обманывая заодно и самого себя. По совести говоря, он всех своих львов и акробатов променял бы на Связанного.
И он доказал это в тот вечер, когда циркачам вздумалось прыгать через костер. Позже он сообразил, что они затеяли это не потому, что лето было на ущербе, нет, они затеяли это из-за Связанного, который по обыкновению лежал у огня и поглядывал на них. По лицу его блуждала улыбка; или то был отблеск пламени, кто знает? О нем вообще никто ничего не знал, ибо рассказы свои он неизменно начинал с того момента, когда вышел из леса.
Итак, в тот вечер два акробата ни с того ни с сего схватили его за руки и за ноги, подтащили к самому костру и стали раскачивать, а двое других, по ту сторону, будто в шутку расставили руки. И Связанного швырнули, но бросок оказался недостаточно сильным. К тому же те двое отпрянули, чтобы удар не свалил их, как они потом объяснили. Связанный упал на тлеющие угли и, конечно, загорелся бы, если бы хозяин собственноручно не вынес его из огня: прежде всего он спасал путы, которые вспыхнули бы немедля. Он же был уверен, что все дело в путах, только они дают ему полный сбор. Виновных тотчас уволили.
Спустя несколько дней жена дрессировщика проснулась от шороха чьих-то шагов по траве и выскочила из фургона как раз вовремя, чтобы помешать клоуну сыграть свой последний номер. У шута не было при себе ничего, кроме ножниц. На допросе он настаивал на том, что и в мыслях не имел покушаться на жизнь человека. Он только хотел перерезать путы. Клоун взывал к милосердию, но его уволили тоже.
Связанного забавляли эти старания: ведь он мог и сам освободиться, лишь бы захотеть, но, может быть, стоило сперва разучить еще парочку-другую прыжков? «Мы бродячие артисты, мы бродяжничаем с цирком». Ночами, лежа без сна, он не раз вспоминал эту детскую песенку. С того берега долго еще доносились голоса возвращающихся домой зрителей, которых течением снесло далеко вниз. Он смотрел, как искрится река, как в лунном свете тянутся из густого тальника молодые побеги, и не вспоминал об осени.
Дрессировщик боялся опасности, подстерегающей Связанного во сне. И не потому, что нашлись бы охотники освободить его: уволенные акробаты или подосланные ребятишки — с этими он мог бы сладить. Опасность таилась в самом Связанном: он забывал во сне о путах, и пасмурными утрами они каждый раз сызнова ошеломляли его. В гневе силился он встать, вскидывался и падал обратно. Вчерашние рукоплескания звучали уже где-то далеко, сон еще туманил сознание, шея и голова были слишком свободны. Человек в путах являл полную противоположность человеку на виселице: веревка стягивала все его тело, кроме шеи. Как бы ему в такую минуту не подвернулся нож. Иногда дрессировщик подсылал к нему под утро жену. Когда она заставала его спящим, она склонялась над ним и приподнимала путы. Веревка заскорузла от влаги и грязи. Женщина проверяла, не слишком ли натянуты путы, дотрагивалась до его стертых в кровь суставов.
Но вот о Связанном поползли всевозможные слухи. Одни утверждали, что он сам наложил на себя путы, а уж потом присочинил историю с ворами; к концу лета возобладала именно эта версия. Другие допускали, что Связанный сам пожелал этого и что тут не обошлось без хозяина цирка. Недомолвки, манера обрывать разговор, едва только речь заходила об ограблении, — все это подогревало воображение людей. Над простаками, которые все еще верили Связанному, посмеивались. Никто не догадывался, какого труда хозяину стоило удержать его в труппе, сколько раз Связанный заявлял, что с него хватит, пора кончать, и так, почитай, все лето пропало.
Потом он уже больше не заговаривал об этом. Он молчал и тогда, когда женщина, приносившая ему на берег еду, старалась выведать, как долго он еще будет странствовать с ними. Она считала, что он привык не к путам, конечно, а к тому, чтобы каждое мгновение о них помнить — единственная привычка, которую допускали путы. Она спрашивала, не кажется ли ему унизительным жить в путах; нет, отзывался он, это ему не кажется. Мало ли кто разъезжает в цирковом фургоне: тут и слоны, и тигры, и клоуны, почему бы и Связанному не быть в их числе? И он переводил разговор на свои тренировки, на новые движения, которые разучил, на какой-то прием, который стал ему ясен, когда он отгонял мух от глаз животных. Он рассказывал о том, как научился ловчить и даже в малом сдерживать себя, чтобы лишний раз не натянуть путы; и она это знала, так как в иные дни он и впрямь их едва натягивал, когда спрыгивал с фургона, похлопывал лошадей по крутым бокам — все это делал, будто двигаясь в забытьи. Она видела, как он вертится на трапеции, как легко держится за перекладину, видела лучи солнца на его лице. Порой, говорил Связанный, он чувствует себя вполне свободным. Но так может быть всегда, нужно лишь снять путы, говорила женщина. Ну, это от него не уйдет, отвечал Связанный.
В конце концов она уже перестала понимать, о ком ей больше заботиться: о человеке в путах или о его путах. Она мало верила, что он и без них останется в цирке, хотя уверяла его в обратном. Ибо чего стоили его прыжки, чего стоил он сам, когда бы не путы? Разумеется, он уйдет, едва их снимет, и смолкнут рукоплескания зрителей. И она никогда больше не сядет, не боясь вызвать подозрений, рядом с ним на прибрежные камни; она понимала, что их близостью, светлыми вечерами, их разговорами, она обязана только путам, ибо разговоры тоже вертелись вокруг них. То она заговаривала об их преимуществе, а он утверждал, что они для него бремя, то он уверял, что путы принесли ему счастье, и тогда она принималась настаивать, чтобы он снял их. Казалось, конца этому не будет, как не будет конца и лету.
Иногда ее тревожило, что она своими речами приближает развязку. Доходило до того, что она вскакивала среди ночи и через весь луг бежала к Связанному. Ей хотелось растолкать его, хотелось молить не снимать путы, но потом она видела, как он лежит, будто бездыханный, ноги как две колоды, руки едва разведены. Его одежда превратилась в ветошь от зноя и воды, не пострадала одна лишь веревка. И снова ей казалось, что он останется с цирком и будет странствовать, покуда с него не слезет кожа и не обнажатся кости. Наутро она еще настойчивее молила его снять путы.
Она рассчитывала на крепнущие холода. Приближалась осень, недолго ему осталось прыгать одетым в реку. Но с концом лета при мысли о том, что придется жить без пут, прежнее спокойствие Связанного сменилось тревогой. Песни жнецов навевали грусть: «Лето проходит, лету конец». Впрочем, он и сам понимал, что пора менять одежду. В то, что однажды сняв путы, можно будет наложить их по-старому, он не верил. Тем временем дрессировщик стал поговаривать о том, не направить ли им свой путь нынче на юг.
Знойные дни неожиданно сменила тихая сухая прохлада, костры теперь жгли с утра до вечера. Выходя из фургона, Связанный чувствовал под ногами заиндевелую траву. Колосья клонились к траве под тяжестью измороси. Лошади дремали в своих стойлах, а у хищников даже во сне дыбилась шерсть, словно под шкурой накапливалась звериная их тоска.
В один из таких дней сбежал из цирка молодой волк. Чтобы не сеять панику, дрессировщик скрыл это, но вскоре хищник стал частым гостем на пастбищах окрестных деревень. Сперва считали, что волк этот пришлый и привело его издалека предчувствие суровой зимы; впрочем, кое-кто заподозрил и правду. Тем временем дрессировщик вынужден был открыться своим людям, а там уж это стало достоянием округи. Артисты обратились к бургомистру близлежащего городка с просьбой разрешить им участвовать в облавах на волка, только все облавы кончались ничем. Люди стали открыто обвинять цирк в причиненных жителям убытках и в нависшей опасности; представления не давали сборов.
Однако движения Связанного и перед полупустыми трибунами не потеряли своей удивительной грации. Дни напролет бродил он по окрестным грядам холмов под тусклым серебром осеннего неба и, как только представлялась возможность, нежился на солнечном пригреве. Как-то раз отыскал он лужок, где смеркалось в последнюю очередь, и он только тогда неохотно вставал с увядшей травы, когда и туда наконец добирались сумерки. Чтобы спуститься в долину, он должен был миновать небольшую рощицу на южном склоне холма; и вот именно там увидел он однажды два зеленых огня, вспыхнувших ему навстречу. Он знал, что это светятся не церковные окна, и сразу понял, что ему предстоит.
