Однако я описываю свои впечатления не совсем по порядку. То есть я начал с ворот, а начать надо было бы с того, что, спустившись с институтского крыльца и аккуратно обойдя всегда переполненный бумагами мусорный контейнер с крупной белой маркировкой «РАИС» (словно нагло символизировавший суммарную ценность студентов одноименного института), я увидел Ваньку.
Ванька висел в воздухе. Подбежав, я увидел, что он висит не в воздухе, а на черной решетке ворот, словно пришпиленный к ней, – худенький богомол на энтомологической распялке. Судорожно вцепившись в прутья решетки, он какое-то время, видимо, так и продержался (внизу стояла моя серая сумка – ее он, судя по всему, употребил как первоначальную опору), но, почувствовав, что я подошел, встрепенулся – и снова резко полез вверх.
Пишу «почувствовал, что я подошел», потому что виден я был в любом случае плохо, сгущались сумерки; кроме того – Ванькины глазенапы были выпучены, белы и безумны: если он даже зрил что-то, то, конечно, не здесь, – и вот к тому, – никому, кроме него, не зримому, – Ванька, зверски оскалив зубы, сейчас и стремился.
Запустив остатки здравомыслия на минуту вперед, я увидел, как черные пики решетки, между делом, пронзают Ванькин тощий живот; я увидел, как Ванька, тряпичною куклой, уже висит головой вниз, как из этой головы течет много густого и черного – а что-то извилистое, слизистое, по-змеиному обвивая прутья решетки, с неторопливой основательностью кошмара выползает из его пропоротого туловища…
– Ванька-а-а-а!!! – заорал я, одновременно хватая его за кеды и с силой таща вниз. – Слезай, дурак, слеза-а-ай!!!
К моему удивлению, он не сопротивлялся. Сполз на сумку, потом на асфальт.
– А чего ты из «ЖАНА» ушел? – спросил я.
– А меня блевать потянуло, они и выперли.
– Понятно, – сказал я. – Я сейчас вон из той подворотни, – показал подворотню рукой, – к тебе выйду. Давай греби туда.
– О кей, – Ванька подхватил мою сумку. – Больше литра не пей.
Я вышел из соседней подворотни (этот переход занял у меня секунд двадцать): Ваньки не было. Я огляделся вверх и вниз по Большой Бронной. Его не было. Улица, насколько она просматривалась, была пуста. В это время зажглись фонари…
Ваньки не было. Я заглянул в соседний дворик. Ваньки не было. Я стал его звать. Никто не откликался. Я обошел несколько соседних дворов. Не было Ваньки нигде.
Мне пришло в голову вернуться на прежнее место. Я зашел в институтский двор и обшарил его. Оба здания института были уже заперты. В это время снова хлынул дождь. Это осложнило мои поиски. Помимо того, что мои крики заглушались теперь падением огромных масс воды, к этому добавились громовые раскаты. Правда, молнии, словно треснувшие люминесцентные лампы, дополнительно освещали обследуемые мной закутки – за мусорными контейнерами, под скамейками, под детскими грибочками и взрослыми самосвалами – но дождь, сам дождь, как решил я, мог загнать Ваньку в более надежное место – и я стал шарить по подъездам.
Тщетно.
В злополучное кафе «ЖАН» я заходил четырежды. На пятый раз меня туда не впустили.
Я обшарил вдоль и поперек все, что было можно и что нельзя, в радиусе трехсот шагов. Куда он мог деться за двадцать секунд?!
Ваньку словно утащили потоки мутной воды, что неслись, клокоча, вниз по Большой Бронной… Ну да: потоки той самой реки, которая у Chris’а Rea «boils with every poison you can think of»[8]…
– Ва-а-а-анька-а-а-а!!! – орал я как резаный. – Ва-а-а-анька-а-а!!!…
Думаю, при такой тщательности поисков я мог бы найти кольцо, пуговицу, иголку.
Но Ваньку я не нашел.
Kolosa
Конечно, я звонил после того Наташе, Маржарете – и той, которая до встречи с Ваней так слабо занималась по химии. Звонил на Столичную газораспределительную станцию… Куда-то там еще… У меня была такая «двушка» для телефона-автомата, с просверленной дырочкой – и с продетой в нее веревочкой… Звонить я мог таким образом сколько угодно… Правда, вытягивая из нутра автомата эту лживую наживку, я никогда не мог отогнать ранящее воспоминание о «Каштанке» – о Каштанке то есть, которой мальчишки сначала давали проглотить кусочек мяса, а потом вытягивали его на веревке у ней из желудка… (Проклятая Russian literature! Из-за тебя никогда не быть мне счастливым!..)
На следующий день доброхоты, которые работают быстрее любых телетайпных агентств, сообщили мне, что Ванька нашелся. Якобы в три часа ночи он позвонил своей жене – и задал сугубо гностический вопрос:
– Слушай, ты не знаешь, каким образом я оказался в Люберцах?
Спрошено это было с незамутненной интонацией пытливого, бескорыстно преданного науке естествоиспытателя.
Наташа (знавшая от меня о ситуации после кафе «ЖАН») немедленно задала встречный вопрос:
– Сумка с тобой?
На что Иван, научившийся дипломатии, видимо, у самого Ким Ир Сена, ответил вопросом же – притом самым непринужденным:
– Какая сумка?
Когда доброхоты передали мне эту реплику Ивана, у меня отнялись ноги.
После этого, во время подготовки к госам и их сдачи, со мной случился сильнейший nervous breakdown[9], который проявился, в частности, кожной аллергией. Сначала дико зачесались ладони, что русские объяснили мне как верный признак близящихся денег – возможно, в компенсацию тому, что деньги я, как и многое другое, утратил (см. список). Вдохновленный такой народной приметой, я, махровый дурак, накатал в милицию заявление на розыски сумки, что было во всех отношениях непросто – хотя бы и потому, что, оказалось – мой паспорт в ней же и остался (забыл включить его в список). Имея в виду это заявление, полагаю, милиционерам – последующей ночью – было чем, помимо обычного, развлечь в постели своих законных и незаконных милиционерок.
Через неделю зуд ладоней стал невыносим, я разодрал кожу до крови. На руках и ногах, на туловище, даже кое-где на лице стали образовываться какие-то светло-розовые – почти белые – крупные пятна неправильной формы, в силу чего доброхоты польстили мне, сказав, что я делаюсь похожим на боливийского ягуара, – и добавили с нескрываемым удовольствием, будто Lauren (о, жестокосердная!) с хохотом обронила: дескать, «Мазаниве все равно вовеки не стать Майклом Джексоном – не стоит даже пытаться».
Как и следовало ожидать (а я-то этой реакции как раз никак не ожидал), симпатии народных масс, полностью и безоговорочно, оказались на стороне Ваньки. Народное бессознательное именно его расценило как жертву, эту жертву жалело, всячески скорбело о ней – и ей горячо сострадало.
Делалось это сугубо заочно, более того, внематериально, т.е. не выходя за рамки «ноосферического», поскольку Иван, объект этого коллективного сострадания, на экзаменах, конечно, не появлялся. (Очевидно, с немалым удовольствием следуя ректорскому запрету.)
Как он действительно мог оказаться той ночью в Люберцах? Ведь чтобы попасть туда, надо было пройти как минимум турникеты метро. А он был пьян до… русскому языку здесь синонимов не занимать… ну, скажем, до предпоследней степени… Однако такие рассуждения – это с моей стороны полный наивняк: и не в таком состоянии бывалые алконавты (частое Ванькино словцо) столичные турникеты проходят…
Главная моя ошибка состоит, видимо, в том, что я пытаюсь применить к Ваньке законы материального мира. Конечно, это законы до отчаянья пошлые. Но если применить к нему мировоззрение эзотериков (а я последнее время в эзотерику довольно-таки глубоко погрузился), то это равноценно признанию того, что Иван – не человек. Не в этическом, сохрани бог, а прямом биологическом смысле. И тогда Ваньку следует – как сказал (правда, по другому поводу) мой родственник, Великий Русский Поэт, – надо воспринимать в соответствии с законами, им же над собой признанными. То есть, говоря конкретней, Ивана Алексеевича Телятникова следует воспринимать в прямой сообразности с игрищами и кознями юрких банных анчуток, с подвохами-забавами насморочных болотных кикимор и т. п. Но с этого же я, собственно, и начинал. Так чего же тогда, дурак, снова завел волынку?!
Кстати сказать, наиболее лояльные ко мне сокурсники, а это были коренные столичные жители, интеллигенты как минимум во втором поколении, из так называемых «хороших семей» (ну-ну!), не преминули мне напомнить: мы же тебя предупреждали! – не водись ты со шпаной, шантрапой, гопником!.. Почему никогда ты не интересовался компатриотами из землячества? Ты же ни на одно приглашение от вашего культурного атташе не откликался, ни на одно! Знал бы этот ваш атташе, с кем ты и что ты! Говорили тебе: зря этому свинству его умиляешься, Ванька тебе все равно устроит… это же не-из-беж-но… Что именно устроит? – меня всегда интересовали точные формулировки. Но зловещие формулировки были неточными: устроит, устроит, не бойся…
А я – не боялся.
В одно прекрасное утро, когда расчесы на моем теле превратились в открытые незаживающие раны, а язвы перекинулись даже на язык, я пришел к самому простому решению: а может, Ваньку взять да и простить? Ну да: мысленно простить – и все?
