Далее мне пришлось отчаянно бороться с двумя братьями сразу, которые пытались насильственно стянуть с меня трусы; сопротивляться мне было тем более тяжело, что мой мочевой пузырь на тот момент пребывал в крайне переполненном состоянии – и готов был взорваться – или безвольно опорожниться на благородно-смуглые, винтажного вида Ванькины манускрипты – ибо ладонь то Ваньки, то его братца – во время наших жестоких барахтаний – упрямо пыталась схватить мой беззащитный отросток, чтобы направить его возможную струю именно туда.
(Сейчас, через двадцать лет, мне весьма интересно, как эта сцена выглядела со стороны.)
Я мысленно взмолился перед своим предком – и он незамедлительно подсказал мне решение.
– Иван!! – завопил я. – Телефон звонит!! Не слышишь ты, что ли?!
– Кого? – поморщился Иван. – Звонок не работает.
Но какой-то важный момент братания был упущен. Я вырвался, натянул трусы, мысленно подмигнул предку, а вслух сказал:
– А ты вот возьми трубку!
Уже в туалете, облегченный, расслабленный, я сидел на крышке унитаза и – безо всякого удивления – слушал телефонные реплики Ваньки:
– И чёэ?.. Ну и чёэ?.. А я-то – чёэ? Я – ничёэ… И чёэ?..
Мне хотелось оставаться в сортире как можно дольше.
– Кто звонил? – выйдя в коридор, светски поинтересовался я.
– А, никто.
– Но ты же говорил с кем-то?
– А! секретарша ректора, сучка…
– И что? Хабарни гани? (Какие новости?)
– А! говорит, я диплом полностью с кого-то там списал; завтра к ректору на ковер…
– Но это же неправда!
– Конечно, неправда. Вот жаба! Буду я еще такой херней заниматься. Это Маржаретка для меня с одного позапрошлогоднего чувака все перепечатала… Она быстро печатает, всеми десятью, представляешь? вслепую!
– Что же теперь будет, Иван?!
– А! говорит, к госам меня, ясный пень, не допустят – и вообще все такое… Кстати, знаешь, эта дура снова залетела…
– Наташа?!
– Не, Маржаретка. Ты вот в Америке жил, скажи: могут эти… как их… ну, эти… через кондом просачиваться?
– Ваня, my God… наверное, нет… зависит, конечно, от качества кондома… ну, и этих самых…
– Ага! «Этих самых»! А от какого-нибудь другого качества не зависит? У нее там такая тяга – сквозь металлический кожух просочилось бы!
– My God, Ваня! Что же делать?!
– Больше литра не пей.
Njombe
Вернувшись в общежитие, я открыл поруганную свою сумку. Или так: я открыл свою сумку, прошедшую односторонний обряд насильственного братания.
Там у меня был аккуратно сложен мой парадный черный костюм и белая шелковая рубашка, французская, – все это я, иностранный провинциал, конечно, напялил на защиту диплома. Сейчас рубашку вдоль и поперек разукрашивали безобразные, словно бы ржавые, подтеки; на черном костюме следы урины видны не были, но от него разило так, что меня чуть не вырвало… Мокрыми, размякшими от мочи, были бумажные деньги – они расползлись в руках… моя стипендия раскисла почти целиком… расползлись также проездные билеты… отщелканная за полгода фотокассета элегантно всплыла в цилиндрической черной коробочке…
Но самое интересное (и поучительное) ожидало меня дальше. Именно эти впечатления, скорее всего, и подразумевал мой предок, когда благословил на обмывку диплома…
На самом дне сумки лежал упомянутый выше диплом, а под ним – множество моих рукописей, возвращенных мне из столичных редакций… Я хранил их прежде в институтской библиотеке – был у меня там специальный ящичек… Защищенные парадным костюмом и отважной французской рубашкой (принявшими химическую атаку на себя), бумаги почти не пострадали. У них оказались влажными всего лишь поля – что у диплома, что у рукописей…
За диплом я, кстати, огреб четверку – хотя претендовал на большее… Тема моей работы была, конечно же, связана с Пушкиным… Витиеватые выступления оппонентов, завороженных, как это бывает у русских, своим велеречивым, обильным, пустопорожним камланием, не прояснили для меня ни одной из причин моего поражения. Я собирался в аспирантуру, теперь расхотел.
И вот… нет, не может быть… Я увидел на полях диплома словно бы пометки… египетские значки какие-то… раньше их не было… или я не замечал? Нет, они, конечно же, были, но, набросанные химическим карандашом, оставались до срока почти непроявленными (ну да, латентными) – пока стихийный алхимик Ванька своей обильной уриной не сделал их наконец для меня визуально убедительными. Итак, под влиянием «таинственной влаги» на полях моего диплома проступили, нанесенные ядовитым химическим карандашом, следующие жестокосердные письмена:
«Не пора ли предоставить Пушкина русским пушкиноведам? Доколе…» (далее неразборчиво).
«Ну почему вы не выбрали тему по Элиоту, Китсу, Байрону – да мало ли поэтов на свете? Ну зачем вы все к нашему Пушкину при…» (нрзб)
«Вы полагаете, ваш цвет кожи, равно как иностранное происхождение, дают вам право…»
«Неужели на вашей родине нет своих собственных национальных поэ…»
«Чтобы получить высокое право писать о Пу…, надо сначала пройти окопы Сталингра…»
Господи боже, как безнадежно я плакал! Зачем ты, Ванька, приобщил меня к знанию, соприкоснувшись с которым даже единожды, мне уже навсегда будет тошно жить в любой, совершенно без разницы в какой, точке планеты!
Безотчетно ища утешения, я потянулся к рукописям. Мне вспомнилось, как, заходя в редакции, я всегда бывал ободрен и обласкан, даже чуточку подобострастно обласкан: хоть и черный, а иностранец, в Вашингтоне учился, знает языки… И вот всегда было так: задушевный чай, черствые, зато вдвойне хрусткие сушки, доверительные вопросы: а у вас там, в Танзании, много ли ядовитых скорпионов? (женщины); а сафари – это, в принципе, дорого? (мужчины); ой, а львы у вас в деревнях на человека нападают? (женщины); а обрядовый каннибализм встречается? (мужчины); а… а право первой брачной ночи для вождя? (женщины); а насильственное лишение клитора? (женщины); а внутриплеменной промискуитет? (женщины); а вот за инцест наказывают? (женщины); а каковы разновидности смертной казни? (мужчины, женщины) – ну и т. д.
Но… Ванькина моча (алхимическая влага) таинственным образом проявила скрытые, истинные интенции моих старших коллег… Чувствуя себя Жаном-Франсуа Шампольоном, я жадно бросился разбирать кривобокие редакторские иероглифы. На полях рукописей «новые смыслы» оказались еще похлеще, чем в дипломе: одни редакторы (в отличие от профессоров, не ограниченные даже формальными рамками процедуры) шлифовали на мне, безгласном оселке, свои мертвые графоманские косы; другие же, пользуясь невидимостью химического карандаша, непринужденно выплескивали «темное бессознательное»:
«Эти рифмованные строчки не имеют никакого, я прибегну к метафоре, поэтического припека… хотя… при определенных условиях…» («Заря юности»);
«…нам явлена как бы вулканическая лава, уже окончательно застывшая в своем художественном становлении, – лава, которая словно обозревает сама себя, не оставляя, однако, читателю ни одного шанса <….>» («Юность зари»);
«Автор – просто подонок!» («Ноябрь»);
«Где это автор видел, чтобы мужские ноги переплетались с женскими?! Это же вам не вареные макароны в конце-то концов!» («Вольная сторона»);
«От ваших описаний природы я резко траванулся. Тянет блевать». («Забрало Родины»);
«Автор – ублюдок, мерзавец и, сто процентов, гомосексуалист!» («Ноябрь»);
«Может, у вас там, в Африке, это нормально, но у нас…» («Вольная сторона»).
Ну и так далее.
Да. Недаром говаривал великий Ф. Бэкон: «Знание – сила; сила – знание».
Я размахнулся изо всей силы – и вышиб оконное стекло вместе с рамой.
Ujiji
Назавтра, как мы договорились, я ждал Ваньку возле кафе «ЖАН». Я с ума сходил от этого визита к ректору и обязательно должен был знать, как разрешилась эта ситуация; после чего меня ожидала беготня по Столице, куча неподъемных дел.
…На самом деле это кафе, чтобы привлечь студентов РИИСа, называлось «АНЖАНБЕМАН», но целыми на вывеске оставались, как правило, только три буквы; кличка уже прилепилась – да и вообще, назови это кафе как угодно, оно, расположенное на Большой Бронной, прямо напротив «альмы матер», все равно оставалось бы практически Главным ее корпусом – и посещалось бы, как всегда и было, гораздо большим количеством служителей словесности, чем лекционные залы.
– Ванька, ну как?! Худжамбо?! – бросился я к нему, как только он возник перед кафе.
– Чёэ – как?
– У ректора – как?
Закуривая, он взглянул на меня как-то рассеянно.
– Ты седни радио слушал?..
– Что именно?
– Астрономы-то хрень какую открыли?..
Он потряс головой, и мне показалось, что в его ошалелых глазах сверкнули слезы…
– Представляешь себе?! Оказывается, за два миллиона лет – это ж для Солнечной системы – тьфу! – всего за каких-то там два миллиона! – Земля… Да ты слушай сюда! Земля. Стала. Вращаться. Медленней. Вокруг. Солнца. На целых – пол-то-ры се-кун-ды!! Чуешь, Маза, к чему все идет?
