— Спокойной ночи, Женевьева. Я рад, что ты здесь.
Она трется своей гривой о мою ладонь, издает глухое заговорщическое мурлыкание: я прощен.
Забавно, сам не знаю, как это получается, но, что бы ни случилось, в конце концов именно я оказываюсь в положении виноватого и вымаливаю прощение. "Твой застарелый мазохизм", — говорила Агата. В конце концов, что бы там ни было, все утряслось, и я засыпаю.
И я просыпаюсь! Я задыхаюсь. Что-то преграждает доступ воздуха ко мне, давит на лицо. Я трогаю это рукой. Оно шелковистое и теплое, оно чувственно изгибается под тем, что оно принимает за ласку, оно мурлычет… Кошка! Другая осторожно обследует меня со стороны бока, находит место подходящим и сворачивается там клубочком. Я проверяю кончиками пальцев. Она мяукает от счастья. Я протягиваю руку к Женевьеве. Их у нее трое вокруг головы, они обложили ее своим мехом и мурлычут в унисон. А вот одна прыгает мне на ноги, а другая оккупирует живот. Я связан по рукам и ногам, я раздавлен… Ну нет, так не пойдет! У меня очень чуткий сон. Мне надо быть свободным в движениях, случается, что меня во сне одолеет желание вытянуть ноги, я не выношу ни малейших помех, ни малейшего неудобства. Спать с любимой женщиной, которая обвивается вокруг меня, сплетает свои ноги с моими и давит на меня бедром, вес которого умножается сном, — даже этого я не выношу. А что же говорить о кошках!
Хорошо. Я их сейчас тихонько сгоню, только бы не потревожить Женевьеву, которая уже заснула и спит как младенец, как храпящий младенец. Потому что она храпит. Тихий храп, довольно мелодичный, скорее умиляющий. Я не знал, что женщины храпят. Может быть, с какого-то определенного возраста? Климакс? Короче, она спит. Я пытаюсь, не применяя насилия, столкнуть кошку с лица. Но как она сопротивляется! Намертво прилипла! Тяжесть мешка с мукой. Я продолжаю добиваться своего, нажимаю еще, кошка понимает, что я вовсе не играю, и уступает с недовольным ворчанием. Мой фонарик валяется недалеко. Я включаю его. Пять кошек устроились на Женевьеве или вокруг нее. Четыре на мне. Девять пар глаз уставились на меня, круглые, зеленые, фосфоресцирующие. Совсем не встревоженные. Заинтересованные. Я бы сказал, дружеские или настроенные на дружбу. Что она говорила? Ах да: "Они не знают, что зло существует", что-то в этом роде. Да, конечно, но мне все же надо поспать. Меня страшит бессонница. В бессонные ночи все уродство жизни наседает на меня. И боль в черепе все нарастает…
Мне обязательно надо поспать. Может быть, кресло? Я осторожно встаю, осторожно подкрадываюсь к нему, кое-как устраиваюсь. Только я смежил веки, и тридцати секунд не прошло, как одна из кошек вскарабкивается мне на колени, растягивается у меня на животе и сладострастно вытягивает лапы, ритмично вонзая выпущенные когти в мое пуховое одеяло… И еще одна! Она вспрыгнула на подлокотник старого кресла, оттуда на его спинку, а теперь давит на мой затылок всем весом своего мягкого и теплого живота, слишком теплого, невыносимо теплого… Третья взбирается на кресло с западной стороны и устраивается у меня на ляжках. Я прогоняю их, уже намного менее деликатно, чем в прошлый раз. Закрываю глаза, заставляю себя думать обо всех этих идиотских и успокаивающих вещах, которые способствуют приходу сна. Он приходит. Они тоже! Одна, потом другая. Я не знал, что кошки такие упорные. Решительно, эта ночь многое для меня открыла. На этот раз я отшвыриваю их к черту, со всего размаха. Испуганное мяуканье. Саша подпрыгивает и взлаивает, давая сигнал приготовиться к бою. Всех свистать наверх!
В темноте Женевьева пугается: "Что вы с ними сделали?" — забывая в тревоге, что мы на ты. Она запутывается ногами не знаю в чем и падает с отчаянным криком. Я включаю свет. Она уже встала, растерянная, держа в руках кучу кошек, успокаивая их, утешая:
— Ничего, мои дорогие. Он не злой. Просто он не переносит кошек. Он не привык. А вы слишком фамильярны, маленькие плутишки.
Она смотрит на меня с расстроенным видом:
— Надо их понять. Для них тесный контакт с нами — это самое большое счастье.
— Да, конечно, но мне ведь надо спать. Я хочу их понимать, я их даже очень хорошо понимаю, но, может, кто-нибудь даст себе труд понять меня? Мне осточертели, страшно осточертели ваши проклятые коты! Вы это понимаете?
Смотри-ка, я тоже больше не говорю ей ты. И я уверен, что кричал.
Ее глаза расширяются, она смотрит на меня так, будто наконец прозрела. Она как бы сжимается, внезапно обнаружив во мне столько злости. Потом начинает двигаться. Не спеша сворачивает свое тонкое одеяло, укладывает его в рюкзак, собирает миски и бачки с песком… Неожиданно мой гнев утихает. Я чувствую себя полным дураком. Беру ее за плечи:
— Ладно, Женевьева! Ну, хорошо, я понервничал. Наговорил глупостей. Я ведь так не думаю… Куда ты пойдешь в такое время ? Ты даже не сможешь унести всю свою поклажу.
Она освобождается, упрямо смотрит в пол.
— Я сложу все на тротуаре. Подожду, пока рассветет. Найму грузовичок. У меня есть на что, знаете ли. И потом, это моя проблема. Это вас не касается. Извините за беспокойство.
— Но это же глупость! Останься хотя бы до утра. Ладно, я тебе оставляю квартиру. Я знаю, где могу переночевать сегодня. И потом оставайся до тех пор, пока не найдешь жилья. Завтра мы все устроим. Согласна? Мир?
Она поднимает глаза и смотрит мне прямо в лицо. У нее упрямый взгляд ребенка, которого трудно переубедить. Я забываю о ее морщинах, о седых волосах. Это действительно ребенок, ребенок, нашедший свою правду и он не изменит ей никогда, никогда не станет взрослым, если за это приходится платить своей правдой. Она выпаливает залпом, с очень серьезным видом:
— Не надо пугать моих кошек, не надо говорить плохого про них. Они невинны. Они не виноваты в том, что произошло. Они никогда ни в чем не виноваты. Не надо меня обижать. Это слишком легко. Если меня обижать, грубо разговаривать со мной, я буду плакать и, может быть, умру.
Она стоит передо мной безоружная, бесхитростная, беззащитная. И это наилучшая защита. Ее широко распахнутые глаза обезоруживают палачей и насмешников. Глаза говорят о ней все, ничего не утаивая. Кто мог бы ее обидеть? Она сама сказала об этом: "Это слишком легко".
Я целую ее в обе щеки. Она не уклоняется, но и не возвращает мне поцелуев. Я говорю:
— Хорошо. Я ухожу. Не открывай окон, твои кошки могут выпасть, тут высоко. До завтра!
Она смотрит, как я ухожу, не двигаясь, не моргая, с целой кучей кошек в руках, все еще с подозрительным видом собаки, любовные порывы которой были встречены палкой. Теперь она знает, что я способен на жестокость, ее доверие надо снова завоевывать, терпеливо, осторожно, она подстерегает малейшую, фальшь, готовая замкнуться навсегда.
Ну, а я, куда же я иду сейчас? Встряхнись, Дурачина! Какое тебе дело до того, что может подумать эта тетка? Кончено, я ее никогда больше не увижу, ни ее, ни ее зверушек, я и так был настолько добр, что оставил ей мою хибару!
Если бы на тротуаре валялась пустая консервная банка, я бы здорово поддал ее ногой, но ее нет. Консервных банок никогда нет там, где в них нуждаются, это великий закон природы… Вообще-то я должен был бы позвонить. Я замечаю кабинку, аппарат висит на одном винте, я надеюсь, не очень-то в это веря, что он работает, выуживаю мятую телефон- карту в одном из кармашков моего мятого бумажника, там застряли несколько талончиков. Чудо: есть сигнал. Еще одно чудо: Агата на другом конце провода.
— Ты можешь приютить меня? Только на эту ночь. В уголке стенного шкафа, мне плевать, я не хочу никого беспокоить.
— Что с тобой случилось? Тебя выбросили на улицу? Ты не заплатил за квартиру? Тебя преследует мафия?
— Прошу тебя, не надо вопросов. Так да или нет? Если не можешь, то не можешь. Я способен понять.
— Да. Но без твоей несчастной мины, пожалуйста.
— Постараюсь. Я иду.
Это не очень далеко. Я иду пешком, прогулка по холоду успокаивает меня, когда я прихожу, моя "несчастная мина" почти исчезла.
Агата встречает меня в ночнушке, сверху она накинула халат, переделанный из бурнуса, который мне так хорошо знаком. Ее вид волнует меня, но я ожидал этого и приготовился. Агата будет волновать меня до самой смерти. И сколько Агат… Я очень люблю, я часто люблю, я никогда не разлюблю.
Считаю себя обязанным объясниться:
— Я уступил хибару.
— Я у тебя ничего не спрашиваю.
И все же с веселым возбуждением:
— Парочке, состоящей в браке каждый со своей стороны?
— Вовсе нет. Что-то вроде доброго дела.
— Ну, если тебе случается совершить доброе дело, это всегда против твоей воли. А потом ты из-за этого не в духе.
— Точно. Я не в духе. Но этого не видно. У меня мощный самоконтроль.
Она смеется:
— Ты хочешь сказать, что ты король лицемеров! Не шуми. Малышка спит.
— У нее все в порядке?
— Это тебя интересует?
