О, бедный мой Евгений! Ты угадал: я действительно вот сейчас, сию минуту, должна отправиться дальше. И было бы совершенно невозможно проявить здесь то лицемерие, которое являлось причиной несчастья всей нашей совместной жизни там, в прежнем существовании. Евгений, я не могу здесь последовать за тобою и не могу также взять тебя в спутники для своего нескончаемого путешествия.
Надежда, Надя, тогда зачем бессмертие, зачем чудный рай, если и здесь я должен потерять тебя?
Так начинался ропот и в древнем раю: там ангелы, открывшие в себе любовь, потребовали у Творца свободы для нее. Не надо было Творцу их создавать,
Духу, летающему над темными провалами Хаоса, лепить из кусков мглы ангельские сонмы, наполненные гордым сознанием своего величия. Что же безнадежно исказило прежний прекрасный миропорядок, по которому ни одна вещь не знала любви к другой вещи? Ведь звезды, как овцы, были послушны Пастырю, брели созданным миром по Его воле. Камень не любил камень, и мужчина не любил женщину. Все было замечательно, все – в полной гармонии взаимного тяготения и бесстрастия.
Но вот с пролетающих над землею облаков стали подсматривать за человеческими дочерьми прячущиеся там ангелы. Они были созданы для любви к Богу, и многие из них, охотники вольно полетать над землею, лежа на облаках, вдруг обратили свою любовь с Бога на дочерей человеческих. Перенесли созерцательное внимание свое с Творца на сотворенные им живые вещи – с сияющими грудями и бедрами, с роскошными волосами, ниспадавшими вдоль спины до круглых выпуклых ягодиц, с прозрачными каплями воды, стекающими с их подбородков, когда они выходили из озера, вдоволь накупавшись там в полуденную жару.
Из падших ангелов впоследствии и создалось войско князя, которое вело войну с ангелитетом за власть над земным человечеством. Но в решительной битве
1914 года, когда силы ангелов возглавлял Сам Спаситель, мятежное войско было разбито, сброшено с небес, и преследуемые демоны рассеялись по всей земле, прячась среди людей.
Одни схоронились в вещах, другие внедрились в политические режимы, третьи стали городами или даже государствами в разных частях света. Но некоторые предпочли внедриться в отдельные человеческие жизни, влияя на рождения, судьбы, а после смерти одного человека переходя в другую судьбу.
Порой бывало и так, что в какого-нибудь бедолагу вселялось сразу по нескольку демонов. Например, в России были партийные и государственные чины, в которых сидело по двести – триста чертей сразу. Правда, это были черти самые ленивые, вконец отупевшие и безобразно опустившиеся от смертного страха – бесы низкого разряда.
Но Последние Времена на земле все же были отмечены и многочисленными проявлениями незаурядных, самобытных действий одиночек, например таких, как я. Я после Ноева потопа никогда не имел своего образа, поэтому никто никогда не видел меня – мне самому неведомо, как я выгляжу. Когда скуют самого князя и упрячут его в подземную тюрьму, а вместе с ним и всех его приспешников, громадных, как горы, и грозных, как тайфуны, – один я останусь на свободе, и самым блистательным ищейкам ангелитета не удастся меня обнаружить. Я проникаю всюду, преодолеваю любое самое громадное расстояние во мгновение ока и ускользаю от преследующего внимания любых филеров демонария. Я против них действую приемами и способами, известными только мне одному, и преследователей своих завожу в тупик – недаром среди них кличку я ношу д.
Неуловимый.
Орфеус тогда находился в Бамберге. Там на крошечной уютной площади с памятником писателю Гофману Надежда усадила мужа на скамейку, а сама пошла искать ближайшее почтовое отделение. Орфеус отрешенно и послушно, как всегда, исполнил повеление жены – сидел и ждал на деревянной скамейке, с краю маленькой, неправильной формы площади, посреди которой на низком постаменте стоял металлический Гофман в цилиндре – причудливого облика худощавый господин. Опираясь подбородком на дорогую, превосходной работы трость, Орфеус отдыхал в этой своей привычной позе – такой способ отдыха заменял ему лежание на диване. Здесь главным было то, что голова успокаивалась на опоре, обретала неподвижность, на какое-то краткое время как бы получала иллюзию освобождения от земного тяготения и, в иные мгновения, даже от самого проклятия человеческого существования.
У Гофмана в руке также была палочка, и он постучал ею по бронзовому постаменту, на котором стоял.
– Эй, господин в черных очках! Мне не хочется быть неучтивым, но я вынужден спросить у вас: вы, должно быть, слепой?
– Да, – ответил Орфеус и выпрямился на скамейке.
– Вот я и смотрю, что вы как пришли сюда и уселись, так и ни с места, и даже ни разу не обернулись.
Орфеус улыбнулся этим словам; в ответ на удары гофмановской палочки синкопно постучал своей тростью по каменной мостовой и миролюбиво произнес:
– Не пытайся только на этот раз выдать себя за Гофмана или там что у тебя?
Бронзовый человечек? Статуя командора?
– А за кого же тогда прикажешь мне себя выдавать? – был ему вопрос.
– Пока жена на почте отправляет свои письма, – говорил Орфеус, – у меня есть время совершить небольшую экскурсию… Будь мне гидом, пожалуйста…
– Хорошо, – ответил я. – Гофман не обидится, надеюсь, на эту твою неучтивость… Так куда бы ты хотел попасть на экскурсию?
– К тебе домой, – неожиданно произнес Орфеус, – или туда, где ты обитаешь на земле. Ведь есть же какое-то место, куда ты удаляешься, когда хочешь побыть один?
– Ну что ж… Отправляемся тогда в монастырь. Я настоятель этого католического монастыря, отец Павел. И учти – я тоже слепой человек.
– Почему же слепой? Когда и как ты ослеп?
– Ослеп я в детстве после болезни.
– Но как же тогда ты мог стать священником?
– Господу было угодно, и я стал-таки священником, к чему у меня было с юности великое желание.
– Не страшно ли, святой отец, стоять между людьми и Богом и делать вид, что ты находишься гораздо ближе к Нему, чем все остальные?
– Но в данном случае, Орфеус, я и на самом деле предстою к Нему ближе, чем ты или другой человек, чем всякое живое существо земного рода. Дело в том, что я один из самых первых ангелов, созданных Им, – из сонма зажигателей звезд во вселенной, и безо всяких кривотолков – Он наш единородный Отец.
Многие из нас, рассеявшись по всей земле среди разных народов, стали жить на уединенных виллах и роскошных загородных дачах, охраняемых вооруженными слугами. Другие же предпочли не иметь постоянного места жительства и вечно находятся в разъездах, и домом их является какая-нибудь первая попавшаяся гостиница. Ну а третьим, таким, как я, подходит больше всего бывать у людей на глазах, соваться всюду им под руки и даже подвизаться на каком-нибудь видном поприще – но быть совершенно неуловимыми и нераспознанными…
Князю теперь ясно, что все его победное шествие по человеческому миру подходит к заведомому концу и надо куда-то складывать парадные знамена и флаги. Но не давая ему спокойно подумать об этом, его верные знаменосцы и флагодержцы начинают потихоньку разбегаться, бросая наземь символы торжества. Хотя делать этого им, неверным офицерам, солдатам и волонтерам княжеского воинства, лучше бы не стоило. В том случае, окажись поближе князь, а не органы ангелитета, изменнику станет ничуть не лучше: сбитый с ног могучим ударом молнии, связанный затем по рукам и ногам, дезертир будет засунут в ту же камеру крематория, в которой жгут трупы обычных людских иуд, предателей всех времен и народов…
Орфеус, ты у меня в гостях, в монастыре, в моей бумагами пахнущей келье-канцелярии. Я для тебя голос отца Павла, такого же слепого человека, как и ты, и тебе неведомо, что перед тобою сидит лысоватый, полноватый человек с бледным рябым лицом, совершенно невыразительным, хотя, впрочем, и не лишенным приятной профессиональной доброжелательности. И я как бы не вижу перед собою тебя, заграничного гостя, черноволосого азиатского молодого человека в темных очках, с малоподвижным натянутым лицом… Мы, два слепца, сидим друг перед другом.
А теперь я, всего лишь голос грешного отца Павла, молитвенно обращаюсь к
Богу совместно с гостем из чужедальней страны. Он не видит лица священника, но слышит голос, и по нему, должно быть, ему понятно, что мне не будет спасения, хоть я и глубоко сожалею о своей вине перед Господом. Все равно меня постигнет смерть, такая же бездонная и холодная, как все межзвездное пространство тьмы. Но пусть узнает мой гость, что и у того, который лишен всякой надежды, кто навсегда изгнан из Его пределов, есть своя молитва к
Богу: это молитва во спасение не своей, но другой души…
Итак, один из падших ангелов высоким теноровым голосом католического священника таким образом обращался к Богу:
