Может быть, в начале и на самом деле была Музыка, а затем – Слово; может быть, Слово рождено Музыкой… Но как бы там ни было, мне теперь ясно, для чего Создателю стал нужен, кроме нас, еще и человек. В крошечном диапазоне и лишь в условиях хрупкого земного климата способен был прозвучать слабенький голосок Орфея; но именно он, только он, голос поющего человека, ребенок
Музыки и Слова, может напомнить Ему о тайнах начала – о начале тайн, которых никто, кроме Его Самого, не знает и не может знать…
Орфеус-солдат получил увольнительную и поехал в Сеул, чтобы навестить родных и проведать в университете своего учителя, профессора Рю. После визита к профессору он возвращался домой по скоростному Пусанскому шоссе, где вскоре по выезде из города машина попала в большой затор. Медленно продвигаясь в потоке затиснутых в бетонное русло автомобилей, Орфеус много раз оказывался рядом с шикарной “Grandeur” темно-вишневого цвета – машиной, которую вел господин с седыми висками, черными густыми бровями и с таким надменным тяжелым взглядом, что Орфеусу становилось не по себе и он старался уехать вперед или отстать, чтобы только опять не оказаться вблизи неприятного человека.
Но пробка на дороге была такой плотной, что не только уехать – перестроиться в другой ряд было невозможно, и лишь неравномерные пульсации продвижения на какое-то время разводили машины из двух смежных полос: вишневый “Grandeur” то обгонял маленький “Pride” Орфеуса, то, вновь сравнявшись с ним, начинал медленно отставать.
Господин Мэн Дэн, человек с надменным лицом, чьим телом и духом я неоднократно пользовался в своих делах, тоже обратил внимание на солдата в пятнистой форме, долго ехавшего в принудительном соседстве по бетонному рукаву шоссе. Я смотрел тяжелым взглядом господина Мэна в глаза нервничавшего Орфеуса и с тоскливым чувством думал о том, что завтра с моей легкой руки этих черных сверкающих глаз на этом красивом лице уже не будет…
А назавтра, когда во время учебного боя Орфеус бросил из окопа взрывной пакет и присел на корточки в яме, зажимая уши, которые были у него болезненно чутки к выстрелам и взрывам, в глазах солдата возникло почему-то лицо вчерашнего господина из “Grandeur”. Возможно, отвлеченный этим воспоминанием, он и не заметил, как взрывной пакет, ударившись о ветку сосны, упал на бруствер и скатился по нему в окоп. Орфеус увидел задымившуюся учебную гранату только в последний миг перед ее взрывом…
Все эти мгновенные впечатления и неприятные ощущения бытия как бы приснились
Орфеусу, когда он задремал на площади Гофмана, сидя на скамейке и опираясь на трость руками и подбородком.
Он как бы очнулся от дремоты и услышал рядом звуки дыхания из чьей-то простуженной глотки, забитой клокочущими мокротными пленками. Чуткое обоняние его было оскорблено зловонием немытого тела и кислыми отрыжками недавно проглоченного пива.
– Что еще ты приготовил для меня? – напрямую спросил Орфеус у того, кто уже давно мучил его. – Чем на этот раз угостишь?
– Могу предложить, господин иностранец, холодное суфле из курицы, – прозвучало в ответ хриплым пивным голосом, – еда почти свежая, мне притащили ее из кафе “Renata”, оно тут недалеко, за углом.
– Ладно, подавай свое суфле, – покорно произнес Орфеус.
– Держи пакет, камрад, – предлагал ему голос.
И Орфеус тогда молвил с досадой:
– Зачем же так откровенно издеваться? Ты бы не терял чувства стиля, камрад.
Раньше ты не работал под грубияна. Я все же беспомощный слепой человек.
– О, гром и молния! Я извиняюсь! Я извиняюсь! – заклокотал, захрипел и рассмеялся, кашляя, развеселившийся пивной голос. – Но вся штучка в том, господин иностранец, что я тоже слепой! Да, да! Пауль-слепец, нищий музыкант с Розенштрассе, аккордеонист-виртуоз!
И Пауль-слепец выдал мощные и весьма нечистые, как и его дыхание, аккорды из своего крикливого инструмента.
– Пауль-музыкант! – хохоча, подрявкивал аккордеону его голос. – Знаменитый человек в Бамберге! Я здесь работаю уже лет двадцать на самых лучших улицах!
Бюргеры считают традицией бросать Паулю в футляр инструмента пфенниги или угощать баночным пивом!
– О господи! Уж лучше был бы Гофман… – с досадой пробормотал Орфеус. -
Слышишь? Меня Гофман больше устроил бы, чем этот твой новый вариант Павла…
Савла… Пауля…
– А чем я тебя не устраиваю, иностранец? – обиделся Пауль-музыкант. – Разве ты не попросил у меня какой-нибудь жратвы и разве я отказал тебе, господин турок? Ведь ты, наверное, турок? Или ты русский немец, переселенец из
России? А? По разговору я чувствую, что ты откуда-нибудь оттуда, из тех стран, где хлеб режут толстыми кусками, потому что никогда не намазывают его маслом…
Орфеус под натиском недоброжелательства пивного голоса совершенно растерялся. Он уже не знал точно, на самом ли деле тот, который часто лез к нему в душу и в мысли, теперь оставил его в покое, и тогда, значит, он и действительно мог задеть какого-то жуткого Пауля своим замечанием о
Гофмане… Или это все же голос зла, возникающий из царства тьмы и холода, из вечной мерзлоты безглазого существования – голос пустоты и безвременья, – продолжает свои отвратительные и многосложные издевки?.. К чему опять-таки это подчеркнутое совпадение: сначала отец Павел, а затем этот
Пауль-аккордеонист?.. Слепые, ведущие слепых, как на картине Питера Брейгеля
Старшего.
– Извините, – произнес покаянным тоном Орфеус, – я ничего не понимаю… Вы и на самом деле… слепой музыкант?
– Нет, что ты! На самом деле я папа римский, – по-прежнему обиженно и грубо отвечал Орфеусу хриплый голос. – А ты, нахальный турок, тоже слепой, скажешь?
– Можете быть уверены… Не сердитесь, пожалуйста, – начал просить Орфеус. -
В последнее время я постоянно слышу, что кто-то задает мне один и тот же вопрос…
– Какой вопрос? Кого ты слышишь, Орфеус? – вдруг различил певец голос жены.
– Уважаемая, это ваш патрон? – хрипло рявкнул Пауль и раскашлялся. – Он тут у вас плохо ведет себя, ха-ха!
– В чем дело? Почему вы так громко кричите? – недовольным голосом произнесла
Надежда. – Кто вы такой?
– Я Пауль-музыкант! – еще громче проревел пивной голос. – А ваш-то кто будет?
– Орфеус, кто это и что все это значит?
– Знаешь, Надя, кажется, я здесь уснул сидя… И мне снова приснился этот отвратительный голос… Голос дьявола.
– Браво! Так вот в чем дело! Чердак у нас, значит, не совсем в порядке!.. – возликовал Пауль. – Крыша поехала! Так что же он тебе говорил, дьявол?
– Ты снова обманул меня, – подавленно отвечал слепой певец. – Ты и есть сам сатана, камрад Пауль.
– Э, нет! Пауля тут не примешивайте, турки проклятые! Я по воскресеньям хожу в церковь, там у меня постоянное место на первой скамье с краю…
– Ах, пойдем скорее отсюда, Орфеус! Я заказала по телефону номер в гостинице в городе Плён, оттуда до Виттенберга совсем близко, – говорила Надежда, уводя мужа с площади Гофмана.
Орфеус шел, выставив перед собою над самой землей кончик палки, не постукивая ею по дороге, а как бы нашаривая по воздуху дальнейший путь. Он это делал неосознанно – не только потому, что жена бережно вела его, придерживая под локоть. Черная, с прекрасной перламутровой инкрустацией трость, которую он выставлял перед собою, – это она вела на самом деле
Орфеуса, словно собака-поводырь. В этой трости и находился тогда я.
Я один из тех, кто впервые во вселенной зажигал звезды. Но случилось так, что мне выпало полюбить земную женщину и отпасть от небесного ангелитета. Во время Ноева потопа я и потерял свою возлюбленную, хотя она и не утонула, как все остальные люди допотопного мира… После потопа любовная жажда во мне не утихла – наоборот, она стала совершенно невыносимой. Одна лишь жажда, жгучая и горькая, безо всякой надежды утоления! Женщины не только не любили, но в большинстве случаев попросту ненавидели и презирали тех, в кого я воплощался. Может быть, они иного и не заслужили, хотя и винить их, собственно, не за что.
Одним из людей, познавшим через меня эту абсолютную безнадежность любви, был
Евгений, первый муж Надежды… Его жизнь, которой завладел я, оказалась поистине трагичной: он полагал, что умирает от несчастной любви к женщине, и не подозревал даже, что это не так, что он просто одержим и неподвластен своей воле.
Надя появилась дома позже двенадцати. Была она почему-то без платка, с растрепанными мокрыми волосами. Дубленка в сырых пятнах – одно особенно крупное, темно-коричневое, на груди… Стояла у двери и с вызовом смотрела на мужа.
– Евгений, – произнесла Надя, – ты должен достать и принести, если ты мой муж и защитник. На том самом месте, где стояла старуха, должно быть утоптанное место в снегу… Евгений, я отлично видела, как она бросила в сугроб мои часы и колечко.
