- Он (Достоевский) мог любить только ту, которая его унижала. При этом особенно пылал, когда ему говорили в лицо: "Люблю другого". Ибо любовь у него всегда была связана как бы… с наказанием собственным. Так было с первой женой Марией Дмитриевной. Как только она ему в лицо про любовь свою к учителю выложила - уже он от нее не отставал. И с учителем беседовал, любить ее просил, и с нею, утешал. Пока в конце концов сам на ней не женился! Конечно, как бы спасая ее!.. Так было и с Сусловой, к которой он по-настоящему воспылал, когда она ему про любовь к французу сообщила. Вот тут-то ее "следок ноги" поцеловать он и захотел. Сила любви у него всегда была равна силе пережитого от этой любви страдания… и унижения. Униженный и оскорбленный, он пробуждался к любви. Без мучительства и мученичества одновременно он не мог. Любя, он себя мучил и оттого любил еще больше. И когда без мучений получил в жены преданнейшую Анну Григорьевну - тотчас в карточную игру пустился. И играл, чтобы проигрывать и мучиться. Так сказать, компенсация болью за семейное счастье! Хоть кем-то быть отвергнутым. Хоть картами!..
- Блеск, блеск!
А я все пою соловьем. Ах, как мне нравится поучать эту нелюдь!
- Да, да! - прерывает Отвратительный. Он уже соскучился - он уже жаждет опять поговорить о себе: - Я так все это чувствую…
Я представил, как он это чувствует, и еще раз мысленно возблагодарил начальство за то, что двадцать лет оно избавляет сограждан увидеть это на экране.
- Я мечтал ввести в картину пушкинских бесов, - продолжает нелюдь, окончательно переходя на себя. - В кадре - метель, метель! И в музыке - безумная метель!
- Зря, старик. Пушкин писал "Бесов" осенью в Болдине накануне женитьбы. Пушкин был поэт, который всегда писал то, что видел. Никакой метели в Болдине в сентябре быть не могло. Так что "Бесы" - это аллегория. Это всего лишь мир, его окружавший: бесовские рожи. Как в мейерхольдовской постановке "Горя от ума". И самая страшная строчка - это его предчувствие: "Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?" Он чувствовал, что женится на принадлежащей к бесам и предчувствовал, чем это кончится: сначала ведьму замуж выдают, а потом будут хоронить домового, то есть его! Поэтому музыка в "Бесах" - это не музыка метели. Это, скорее, музыка бала. И "в кадре", как ты любишь говорить, кружатся под эту музыку - кружатся бесы! И вдруг в одной из пляшущих ведьм он узнает лицо жены. И понимает, что все это веселое кружение - на самом деле чьи-то похороны… И тут-то его озаряет - чьи это похороны… "Домового ли хоронят?.."
Я чуть было не сказал: "Как я это чувствую!", но, слава Богу, сдержался. А я чувствую, чувствую ведьминство, бесовство. Например, всегда хотел написать об инквизиции…
- Значит, жду тебя сегодня вечером на съемке. Выписываю тебе пропуск.
- Кстати, о Пушкине. (Все не могу унять словоблудия.) В ленинградском Театре драмы имени Пушкина в кабинете у директора висит портрет: Пушкин с печальным, повисшим еврейским носом, с облезлыми рыжеватыми бакенбардами и большими, навыкате, блестящими глазами… в них то ли слезы… то ли такая тоска - "без объясненья и предела". Если ты видел последний автопортрет Рембрандта - это то же: овал лица, как обвал лица!
- Все время думаю о Пушкине, - в унисон говорит неандерталец. - Как это можно снять!
Какое счастье, что тебе не дадут снять и этого! Но если дадут, ты снимешь, не побоишься! И о Пушкине… И о Сократе… И о Бахе… И о Тургеневе… вы с ними запанибрата! А я боюсь. Глубина темы всегда повергает меня в ужас. Все кажется пошлым и приблизительным. И тогда я бросаю…
На прощанье наобум вынимаю очередной листочек из коробки из-под пива. Попался забавный.
"197… года, 19 апреля.
В Тбилиси у скульптора Ц. Жена скульптора, безумная красавица из рода светлейших грузинских князей, получила фантастическое наследство в Париже. Каждое утро она выходит на улицу тратить деньги. Если видит на улице девушку красивее себя - непременно покупает ей бриллиантовое кольцо. Все свободное время проводит в парикмахерской, наслаждаясь, как расчесывают ее прекрасные волосы. Там она как-то слышит историю о бедном грузинском поэте, который обожает старую лошадь.
Лошадь живет на ипподроме, а у бедного поэта нет денег ее выкупить. Лошадь все время болеет, и поэт достает ей лекарства и тратит на это все свои деньги. Но особенно мучается поэт, когда его возлюбленную лошадь сдают напрокат любителям конного спорта для прогулок в горы. Он разыскивает счастливцев, которым выпало обладать его лошадью, и заклинает их не ездить на ней в горы: дескать, она может не выдержать. При этом он берет клятву не сообщать о ее немощи на ипподром, иначе лошадь сдадут на живодерню.
Безумная красавица проливает слезы по поводу этой великой любви поэта, выкупает ему лошадь и влюбляется в него. Она предлагает ему бежать с ней в Россию. Предложение несколько неожиданно для поэта: ему всего семьдесят четыре года. Он умоляет ее остаться верной скульптору Ц. В это время с гор спускается мать скульптора, грузинская мать-горянка каких-нибудь девяноста двух лет - седая, прямая, жилистая. Горянка видит безумие снохи, ее грешное увлечение поэтом. В знак протеста она совершает то, что, обидевшись, делают старухи в горах. Она влезает на вершину платана, растущего у дома. Приходят многочисленные гости, приглашенные по случаю приезда матери. Но матери нет. Безуспешно обыскивают дом, и только старый поэт, который любит глядеть в небо, замечает мать-горянку на дереве. Никто из гостей не может снять старуху: они разучились лазать по деревьям. А она поливает их сверху древними грузинскими проклятьями. Все кричат, сын рвет на себе волосы, поэт стоит на коленях, воздев руки… И как колокольчик, серебристым хохотом заливается сумасшедшая красавица…
Цветущие деревья… ветер… белье, сохнущее в прохладных двориках… Голубые кальсоны вытягиваются по ветру и патетично умоляют кого-то…"
Самое смешное: все это тоже рассказал мне Д. Встретились на улице (в дни его славы), и он рассказал, как мотался в Грузию. А я пришел домой. И записал!
Но уже половина третьего. Я иду навестить Патриарха нашей критики.
Завтра Патриарху исполняется девяносто три.
- Как вы живете? - тупо спрашиваю я, усаживаясь перед ним в кресло.
- Каждое утро я направляюсь к газетному ящику, вынимаю газету и внимательно ее просматриваю: если там нет объявления о моей смерти, иду пить кофе!
- Я не смогу навестить вас послезавтра, в день вашего рождения. Я улетаю… И вот решил сегодня поздравить.
Он откровенно зевает. Он не может слушать чепуху. На это у него уже нет времени. И вообще он не может долго слушать другого: он должен говорить сам. Поэтому он никогда не ходит в театр. Да, он должен или говорить, или писать! Писать он теперь боится: ему все время кажется, что нет уже ни единой фразы, которую он не написал бы прежде! И потому теперь он без конца говорит.
- О, если б вы знали, как все меняется! Обо мне в пятидесятом была статья "Безродный космополит". В тридцатые годы меня обвинили в том, что я дружил с Гумилевым. Теперь Гумилева печатают во всех журналах, и, возможно, я дожил до времени, когда увижу заголовки: "За здоровый космополитизм!" Или: "Плохо с космополитизмом в Сыктывкаре"… Кстати, недавно я был позван на день рождения к критику М., написавшему обо мне ту самую статью - "Безродный космополит". Да, да, он тоже… еще жив! Я пошел. Мы ведь с ним современники. Мы остались вдвоем от целой эпохи, что нам считаться!.. Пили чай. М. вспоминал писателей, которых он громил… Теперь он их восхваляет, пишет восторженные комментарии к их сочинениям. Напоминает палача, любующегося достоинствами казненных. Весь стеллаж заставлен папками с его разносными рецензиями. С тихой грустью глядели мы на пожелтевшие страницы давних газет. Сколько воспоминаний нахлынуло! "Клеветники" - это он о Зощенко и обо мне. "До каких пор…" - это о том, что все еще ставят Булгакова. "Еще раз к вопросу о безродных космополитах…" - о том, что я окопался в Институте мировой литературы (после этой статьи меня и оттуда выперли). Нежно разглаживая пожелтевшие вырезки, М. жа-ловался на упадок литературы (нет больше Зощенко и Булгаковых). Кстати, он рассказал, как его друг Михоэлс (его разгромная статья о Михоэлсе была тут же, на стеллаже) посетил Эйнштейна. Михоэлс спросил: "До каких же пор будет в мире антисемитизм?" Эйнштейн долго молчал, потом ответил: "Всегда".
