— Из-за нее?
— Также и из-за нее. Но тогда… я даже еще и не знал. Я должен был что-то сделать, раз уж так долго ждал…
— Я понимаю тебя, — сказал старый пан, — хотя миру сейчас и требуется все, кроме фанатизма.
— Я не хочу быть фанатиком.
— Знаю, знаю, — повторял он устало. — Ну, давай не будем сейчас ссориться… А что дальше?
Мартинек не знал, что дальше. Знал только, что все, о чем он когда-то думал, не имеет смысла; ничего он не хочет: ни своей канцелярии, ни карьеры, ни квартиры, ни семьи, ни уюта с парой добрых знакомых.
Старый пан протер глаза.
— Мартинек, Мартинек, как же мы иногда одиноки.
— Я хочу куда-нибудь подальше, — сказал молодой, — где все иное, пусть даже все плохое, где ты не можешь думать ни о чем другом, кроме того, что ты живешь и работаешь.
— Да, — кивнул старый пан, — до войны мы в глухих местах производили замеры. На востоке… Каждую весну туда тянутся аистовые стаи, на вечные топи. Производили замеры ради больших проектов, которые никто никогда не осуществил. Потом пришла война. И еще там водится анофелес. Малярия.
Старый пан на какое-то мгновение совершенно забыл о действительности. Его мысли обращались к бесконечным равнинам, окаймленным крутыми холмами, к разбросанным деревенькам, слепленным из торфяных кирпичей и рубленным из дубовых бревен, к колокольному звону и черному убранству женщин, к равнинам, залитым водой, — целое море, из которого торчали зеленые кусты и над которым раздавался смиренный ропот людей. Он сказал:
— Я бы тоже поехал. Далеко. Где ни о чем не вспоминают.
Он встал, ему надо было пойти хоть немного утешить жену.
Инженер остался один. Он налил себе рюмку и почувствовал приятную горькую усталость. Его большое тело слегка наклонилось, он опустил голову на ладони и подумал: «Уеду, уеду хоть туда, будет лучше. Так будет лучше».
Он крепко зажмурил глаза. Из соседней комнаты доносились тихие всхлипывания, часы наперебой тикали, вдали прозвучал одинокий выстрел.
Он увидел самое голубое на свете небо, тихо шелестящий камыш… потом зашумели крылья и потянулись аистовые стаи над вечным болотом, вечной мокротой.
— Благословен будь, господь наш Иисус Христос.
— Во веки веков.
Люди тащились к замку, стоявшему на самом краю деревни.
— Благословен будь, господь наш Иисус Христос.
— Так что, Юрцова, будете уже строиться?
— Хотелось бы, святой отец. Стены-то оставим, только крышу покроем новую. Сестра поможет.
Он кивнул головой. Все это его не слишком занимало. Но он привык к тому, что люди вверены его заботе и что он доставляет им радость, спрашивая о здоровье, о детях, о родственниках за границей, об урожае и планах на жизнь. Свои грехи они поверяли ему коленопреклоненно, сами, да и грехи-то были такие же жалкие, неинтересные, однообразные, как и их планы.
Он служил в этом приходе уже восемь лет, пришел сюда, когда ему не было и тридцати, — стройный и черноволосый, несколько бледный, с большими грустными глазами. Девушки не пропускали ни одной проповеди, а старые женщины горевали. Что может им сказать такой юнец? Кончилось серьезное богослужение.
Однако он был хороший проповедник, у него явно было и артистическое дарование: умел придать каждому своему жесту необходимую долю достоинства, а своим словам — требовательность. Прихожане постепенно признали его, потом даже начали и похваливать, а вскоре уже ничто не происходило во всей деревне без ведома его и согласия.
Он долго мечтал о лучшем приходе, о жизни иной, чем в этой захудалой деревеньке, но потом смирился, пережил здесь в течение восьми лет смену четырех правительств и порой приходил к убеждению, что лучше жить здесь, чем в местах, подвергающихся слишком стремительным переменам. Спокойствие также имело свою цену: он занимался садоводством, выращивая редчайшие сорта роз девятнадцати оттенков — от киновари до фиолетового, и даже вырастил собственную пурпурную «Гордость болот».
И только потом, в последний день войны, произошло то страшное событие, которое отняло у него спокойствие и сон на многие недели. Но дело хорошо кончилось — все прикрыла тишина, и хотя до сих пор он ложился спать с тоской и беспокойством за следующий день, но уже привык к тому, что и следующий день, вероятно, не принесет ничего нового, будет, как все предшествующие дни, и все реже испытывал чувство страха.
— Благословен будь, господь наш Иисус Христос.
— Во веки веков, пан Йожо.
— Как прекрасно у вас расцвели розы, святой отец. Кто бы мог подумать, чтобы в нашем краю…
Священник ожил.
— Пугали меня, что здесь ничего не получится, что здесь, мол, сухость и плохая земля, — он улыбнулся. — Но здесь произросла бы и манна. Только работай, не ленись! Одной воды сколько я наносил!
Они пошли дальше вместе медленной, гуляющей походкой.
«Мне не повезло, — думал про себя Йожо. — Пятнадцать лет в старостах и вдруг, нате вам, не гожусь, а вот священник, тот всегда годится».
От замка сюда доносилась музыка. Замок теперь национализировали, устроили в нем трехклассную школу с одним учителем, вот сейчас как раз и собрались ее торжественно открыть. У каменной стены стояла открытая машина, украшенная ветками.
«Такой болван, как Врабел, — думал Йожо с презрением, — и вдруг будет держать речь. Да ведь он же и двух слов не свяжет».
Священник с улыбкой раскланивался на все стороны. Он подошел к первому ряду людей, выстроившихся перед машиной, скрестил руки и стал ждать. Солнце жгуче впивалось в его черную сутану, и тепло вступало ему в голову, как вино. Новый учитель, говорят, атеист. Это, конечно, его дело. И все же ему здесь не сдобровать. Придется выступать против него, пусть даже он и окажется милейшим человеком. Эти края не для атеистов.
Врабел вскарабкался на разукрашенную машину и затравленными глазами огляделся по. сторонам. «Черт побери, — подумал он про себя, — снова надо ораторствовать, будто есть в этом хоть какой-то смысл., Все это выдумал наш вонючий болван. — И он с ненавистью посмотрел на священника. — Думает, как мне это… что меня выбрали. Дерьмо собачье. Плевать я хотел на всякие чины!»
Потом он вытащил речь, которую написал для него священник, и начал читать.
«Друзья, любезные христиане, в это торжественное воскресенье, шестнадцатое после сошествия святого духа…».
На высокой, обросшей мхом башне лениво болтались пестрые флаги. Над крышей летала парой пустельга, люди шумели и смотрели на озябшего очкастого человека, который нетерпеливо переступал с ноги на ногу возле машины — ведь он приехал бог знает откуда, чтобы учить их детей.
«…Итак, в этом прекрасном месте, которое досталось нам по воле новых властей и по милости всемогущего господа бога, будут дети наши учиться наукам светским и слову божьему», — читал с отвращением Врабел.
Шум вокруг густел и превращался для священника в органную музыку, воздух наполнялся летними вечерними ароматами — он чувствовал большое удовлетворение и радость жизни, но потом — который уже раз за последнее время! — его вдруг охватило тоскливое головокружение.
«Все образовалось, — подумал он, — теперь мне уже нечего бояться».
Врабел кончил, кое-кто зааплодировал.
— Пошли в задницу! — достаточно громко сказал Врабел, возвращаясь на свое место. Священник расслышал и поднял на него осуждающий взгляд.
Потом на машину взобрался новый учитель. На его худом лице беспокойно бегали глаза, он кричал высоким плачущим голосом.
Ему действительно было на что сетовать — ведь его направили в самую последнюю дыру, где ничего не было, кроме костела, школы и болот. Но в глубине души у него, как видно, теплилась давняя детская мечта: что-нибудь сделать для людей, изменить их, пробудить в них надежды; тот, кто внимательно слушал, мог заметить, что в голосе его звучат совсем не рыдания, а большое волнение; он хотел привести людей в движение и уже в эту первую встречу внушить им доверие к себе. Учитель рассказывал им о земле, которая окружала их, говорил, как скоро они ее изменят, превратят в самую плодородную и как вместе с тем изменится вся их жизнь и они заживут радостно и счастливо, как и все в этой новой свободной народной республике. Но для того, чтоб это действительно свершилось, нужны подлинные знания, они должны кое-что знать и не только уметь читать молитвы, а кое-чему научиться по-настоящему. Поэтому он просит всех быть построже к своим детям и внушать им уважение к школе.
Когда он кончил, люди молчали — ни один не отозвался.
«Не умеешь ты с ними разговаривать, мальчик, — усмехнулся священник. — Рассказываешь им о их же земле, будто сами они знают ее хуже тебя. И подрываешь авторитет молитвы, к которой они прибегают каждый день».
