— Дефорест, это Чарльз… Байвэй? — Она засмеялась. — Извини, я…
— Хайвэй, если можно. — Я тоже засмеялся.
— Хайвэй. Чарльз, это Дефорест Хенигер.
— Рад познакомиться с тобой, Чарльз, — улыбнулся Дефорест. Он был американцем. Это не вызывало сомнений — как и любой американец в возрасте от восьми до двадцати пяти, он походил на спортивного обозревателя средних лет: веснушчатое простоватое лицо, коротко остриженные волосы.
Американец? Несомненно.
— Как поживаешь? — сказал я, тряся ему руку.
— Мы думали пойти выпить чаю в Чайном Центре, — сказала Рейчел.
Я оживленно закивал, выражая согласие со столь оригинальным планом. Мы выступили в таком порядке: долговязый Дефорест шел посередине, Рейчел по левую руку, а я семенил по обочине, на ходу уклоняясь от деревьев, одной ногой в водосточной канаве.
Другая пара остановилась в нескольких метрах перед нами, дабы совершить ритуал взаимного обласкивания. Парень — у него была косая челка и вытянутое рябое лицо — отобрал у девушки какой-то предмет — книгу или письмо, — который ей не терпелось вернуть. Он стоял к ней лицом, держа то, что там у него было, двумя руками у себя за спиной; она игриво колошматила его по локтям.
— Эй, вы, двое, — сказал Дефорест, — время вечернего чая.
Он сошел на проезжую часть и повернулся лицом ко всей нашей компании, неуверенно сгрудившейся на тротуаре. Затем Дефорест открыл дверцу огромного красного «ягуара» и сел в него.
— О боже, — прошептал я.
Рейчел сделала шаг вперед и оглянулась на меня. Я улыбнулся с видом обалдевшего школьника и, когда она села, захлопнул за ней дверь. Двое других сели сзади, и у меня появилось желание захлопнуть дверь и за ними. Я влез последним, и они потеснились, словно бы я был чемоданом.
— Все на местах? — спросил Дефорест.
Машина тронулась.
Как я позволил себе попасть в такую ситуацию? Рейчел сидела прямо передо мной, ее блестящие волосы источали аромат, невыносимый для моих обостренных чувств.
— Нет, я просто без ума от этих английских машин, — сказал Дефорест, обращаясь к Рейчел. Та кивнула-было ясно, что она тоже от них без ума.
Неужели Рейчел все это спланировала? Наверное, мне следовало в тот раз дать ей договорить. Был ли Дефорест в курсе? Боже. «Дефорест, дорогой, тут один нудный молокосос все время мне названивает, и он, наконец, вынудил меня согласиться выпить с ним чаю. Я подумала, не случится ничего страшного, если мы разок возьмем этого несчастного придурка…»
Чайный Центр являл собой претенциозную забегаловку для рабочих, выполненную в стиле американских тридцатых: круглые столики, окруженные невысокими стульями, похожими на грибки; у стены — несколько кабинок. Мы направились в дальний угол. Я замыкал шествие. Девушки сели первыми, кавалеры последовали за ними. В кабинке было только четыре места. Я огляделся: эти гребаные лилипутские стулья были привинчены к полу, и других стульев в заведении я не видел.
Для меня вообще не было места. Рейчел и Дефорест оживленно болтали, другая парочка сплелась так, словно собиралась исполнить «номер шестьдесят девять». Моя голова была как электроодеяло. Я даже не мог видеть Рейчел, поскольку чертова колючая башка этого долбаного Дефореста мне ее заслоняла. С безразличием в голосе я произнес:
— Выйду позвоню.
Никто не отреагировал. Занятые собой, они просто не услышали.
Выйдя наружу, я пошел в сторону телефонных будок напротив входа в метро. Я остановился у какой-то витрины. Почему я просто не попросил их подвинуться? Это все из-за моей нерешительности. Они все хотели, чтобы я остался. Нет, там не было для меня места, мне оставалось только уйти. Уйти. Я двинулся в сторону дома.
— Чарльз! Постой.
Я обернулся. Рейчел остановилась на островке безопасности в центре дороги. Она ждала, глядя на меня, и поток машин двигался между нами.
Зажегся зеленый. Она помедлила; она шла ко мне, руки в карманах, голова немного наклонена. Она достигла тротуара и остановилась в метре от меня.
— Чарльз, вернись.
— Я не вернусь.
Она сделала два шага вперед и встала, держа ноги вместе.
— Извини. Ты в порядке?
— Все отлично.
— Мне надо возвращаться.
— Не сомневаюсь.
— Тебе холодно? — спросила она.
Она угадала. Я был слишком самонадеянным, чтобы надевать пальто. Я дрожал.
— Немного.
Она закусила губу. Она приблизилась еще и взяла мою руку.
— Ты мне позвонишь?
— Еще бы.
— Тогда пока.
— Пока.
В доме на Кампден-хилл-сквер полным ходом шло еще одно чаепитие. Там был Джеффри, две весьма странно одетые девушки: маленькая, замотанная в цветастую занавеску, и большая, с кобурами, наряженная ковбоем, — и Дженни. Норма не было. Я чувствовал себя слегка очумевшим и, хотя на кухне было кому меня согреть, продолжал мерзнуть. Более того, я еще вибрировал после острейшего приступа Осознанности Бытия — прогулка пешком оказалась крайне плодотворной в духовном плане.
В какой-то момент я поднялся наверх, чтобы прокашляться. На обратном пути меня перехватил Джеффри; мы укрылись в гостиной.
— Какую ты хочешь?
— Не знаю, не думал еще.
— Понравилась Анастасия?
— Анастасия? — Такого не могло быть. — У нее есть нормальное имя?
— Джин.
— А-а. Мелкая? Да, она ничего. Дурацкий прикид.
— Ага. Зато фигура хорошая.
— Ты ее трахал?
— Вроде того. Она хуже, чем Сью.
— Ты трахал Сью?
— Вроде того. У нее сиськи лучше.
— Что это значит — «вроде того»?
— Мы занимались любовью втроем.
— Нет. Черт, как это клево! И как оно было?
— Они еще и лесбиянки. Было ничего, только у меня плохо стоял. Слишком удолбался. Но было ничего.
— Ну почему со мной такого никогда не случается?
Джеффри покачнулся.
— Потому, что ты — деревенский пентюх, а я — столичный франт.
Мы поговорили о наркотиках. Джеффри уже закинулся двумя таблетками «мандракса»; был еще гашиш, но он не представлял интереса для вашего рассказчика, страдающего бронхитом. Я взял у него одно колесо, чтобы закинуться позже. Что-то подсказывало мне, что сегодня спать не придется.
Этим вечером мистер и миссис Энтвистл устроили скандал. Началось все довольно скромно. Мы с Джеффри были снова на кухне и помогали убираться. Со всей силы хлопнула дверь, послышались тяжелые шаги, и голова Нормана с размаху всунулась в комнату. Его взгляд уперся в Дженни. Мы застыли, как в телерекламе. Затем голова убралась, и Дженни, схватив сигареты и зажигалку, устремилась за мужем.
— Круто, — пробормотал Джеффри.
Мой сценический дизайн все же не пропал даром. У меня в комнате Анастасия, благоговейно прошептав «вау», набросилась на Блейка, а Сью, придерживая свои пистолеты, опустилась на колени и открыла «Поэзию Медитации». Я заглянул ей через плечо; она читала эссе о Герберте, довольно-таки неплохое, несмотря на то что оно называлось «Плато уверенности»; «Кто такой этот Герберт?» — наверное хотелось ей спросить. Джеффри, облизав сигаретную бумажку, распорядился, чтобы я включил проигрыватель. Девчонки были явными хиппи, так что я выбрал наиболее агрессивный и немелодичный из всех моих американских дисков: «Велвет Андеграунд», альбом «Героин». Незамедлительные результаты? Анастасия начала раскачиваться на стуле и притопывать ногой, обутой в сандалию; Сью тоже оживилась и принялась выделывать шеей восьмерки. Вот так-то.
Джеффри раскурил косяк.
— Устроим сегодня оргию до упаду, или как?
Никто не ответил. Он пожал плечами, отдал косяк Сью, и, попятившись, свалился на кровать.
Наступила тишина.
Косяк дошел до меня; я затянулся, больше глотая, нежели вдыхая дым. Я умел затягиваться стильно, по-хипповски, словно это была обыкновенная сигарета (нарочитые и/или шумные затяжки считались вульгарными). Я повторил это еще несколько раз и стал ждать. Мои руки были осыпаны Золотым Дождем сигаретного пепла, это верно, и я чувствовал, что могу выблевать все свои внутренности на ковер. Кроме этого — ничего. И ведь нельзя сказать, что наркотики на меня не действуют; летом Джеффри угощал меня моим первым пурпурным сердцем[6]: два дня я стоял на рогах, на третий с меня сошло семь потов, а на четвертый я, наконец, восстал из ада. Несомненно, мой метаболизм — такой же легковерный флюгер, как и мое мышление. Этот гашиш не действовал; видно, Джеффри впарили кусок грязи с подошвы ботинка или, если подразумевалось, что это травка, коробок измельченного табака вперемешку с розмарином и аспирином.
Я протянул косяк Джеффри, но он поднял руку, и я, увидев застывшую улыбку, понял, что ему вдруг стало нехорошо. Трудно было удержаться, чтобы про себя не позлорадствовать, глядя на его лицо, искаженное глубоким раскаянием; характерный триумвират: перламутровый цвет лица, рубиновые зубы, изумрудный язык. Его щеки раздулись, словно бы для того, чтобы вместить побольше изысканных рвотных масс.
