Я протянул косяк Джеффри, но он поднял руку, и я, увидев застывшую улыбку, понял, что ему вдруг стало нехорошо. Трудно было удержаться, чтобы про себя не позлорадствовать, глядя на его лицо, искаженное глубоким раскаянием; характерный триумвират: перламутровый цвет лица, рубиновые зубы, изумрудный язык. Его щеки раздулись, словно бы для того, чтобы вместить побольше изысканных рвотных масс.
— Я могу чем-то помочь?
— Воды.
— От этого бывает обезвоживание, — объяснила Анастасия.
Когда я выходил из комнаты, Сьюзен словно бы подтолкнула меня в спину, возмущенно пробубнив:
— Терпеть не могу, когда эти типы не желают отпускать свою крышу в структурально-дидактический полет, ведь именно зависания и измены делают трип таким… всеобъемлющим.
Скандал между Дженни и Норманом достиг второй фазы. Звуки проникали сквозь стены.
Находясь на кухне, я постепенно осознал, что сверху доносятся вопли. Я на цыпочках поднялся на площадку возле туалета. Дверь в гостиную была открыта и свет выключен. Дикий крик, который я услышал, шел из спальни:
— Ты убийца. Ты слышишь, что тебе говорят? Ты УБИЙЦА!
За этим последовал невероятно громкий вопль.
Все это меня не слишком напугало. По тону Дженни было понятно, что обвинение носило эмоциональный, а не реалистический характер, и, возможно, принесено на гребне волны проклятий. И подобный вопль тоже не был порожден страхом или злостью, а явился результатом глубокого вдоха и мысли: «Сейчас я закричу так громко, как только смогу, и посмотрим, как это повлияет на ситуацию».
— Ты ублюдок, — резюмировала Дженни, — но тебе все равно, потому что ты убийца.
Затем Норман:
— Дженифер, ты попала в ситуацию, так выйди же из нее, черт бы тебя подрал. Ты ведь знаешь, что тебе все равно придется это сделать. Вдолби это в свою чертову башку…
Я не хотел больше слушать.
В туалете я дернул за шнурок выключателя и присел на крышку унитаза. Как интересно. Сколь щедр на эмоции оказался для всех сегодняшний день. «Ты убийца»… Возможно, по роду работы Норман был вынужден совершить убийство. Может быть, он кокнул кого-нибудь во время обеденного перерыва. Может, размазал по асфальту компанию школьников на своей «кортине», соблазнил малолетку, украл фамильные драгоценности умирающего еврея? Может, он пырнул ножом революционно настроенного студента (ведь Норман — фанатичный правый)? Или топтал ногами завывающего пакистанца (Норман — ужасный ксенофоб, черномазых на дух не переносит)? Возможно — зевок — она просто имела в виду, что он «убивает» ее любовь к нему.
Сверху донесся шлепок, похожий на звук оплеухи, и затем глухой удар, как от тела, слишком стремительно соприкоснувшегося с полом.
Я высморкался в кусок туалетной бумаги и крепко задумался о Рейчел. Лучше бы Джеффри наблевал уже мне на кровать, и тогда Сью и Анастасия смогли бы его забрать, и я бы остался один. Может, стащить у Нормана из гостиной бутылку шерри бренди? Нет: она может понадобиться Норману, чтобы привести Дженни в чувство, а затем снова избить до потери сознания. Вместо этого я решительно харкнул в раковину и пошел относить воду Джеффри. Наверху теперь все было тихо.
Джеффри и вправду наблевал, но не на кровать, а на пол, стены, раковину, вешалку для полотенец и унитаз в уборной рядом с моей комнатой. Еще там была Анастасия, обхватившая его за талию. Джеффри застенчиво повернулся ко мне, когда я присоединился к Большой Сью в дверном проеме.
— Прости, паря. — Он откинул голову, прополоскал горло и выплюнул воду в ванну.
— Ладно, ничего. Но, Джеффри?..
— Че?
— Запомни: я — деревенский франт, а ты — столичный пентюх. Договорились?
— Точно.
Совместными усилиями мы втроем отмыли Джеффри и дали ему, по порядку, яблоко, немного воды и сигарету. В ответ на наш вопрос он сказал, что чувствует себя нормально. Я вспомнил о такси, но выяснилось-удивительно, на мой взгляд, для девушки ее возраста, — что у Сью есть машина. Мы погрузили в нее Джеффри, и они уехали. Я даже не спросил номер телефона и не пытался поцеловать ни одну из девушек.
Я проследил, как они отъезжают, тряхнул пару раз головой, чтобы привести мысли в порядок, и пошел назад в дом. На сумрачной кухне, с помощью нескольких стаканов воды, я протолкнул в себя таблетку «мандракса» размером с пуговицу от рубашки. Луна уже сияла вовсю, и я некоторое время таращился в окно на темно-синее небо. Непрошенное чувство слабой надежды зарождалось во мне. Да и почему бы нет? Был кто-то, о ком я мог думать, хотя бы и с болью: было лицо, заглядывающее мне через плечо, и не имело значения, насколько надменно и подозрительно его выражение. По крайней мере, это лицо не было моим.
Кроме неба, любоваться на улице было почти нечем, разве что высокой гладкой стеной, на верху которой блестели тысячи бутылочных осколков, вделанных туда для того, чтобы отпугивать грабителей выше четырех метров ростом, которые поленятся воспользоваться задней калиткой в саду. Впрочем, они и не выглядели слишком пугающе.
Повернувшись, я увидел Дженни. Она сидела на диване в соседней комнате, подобрав под себя ноги, и устало курила. Я шагнул в ее сторону, но как только я это сделал, она совершила едва уловимое движение — пожала плечом или, может, шевельнула рукой, — и я сразу же понял, что она хочет остаться одна. Я закрыл за собой дверь и пошел спать.
Восемь тридцать пять: Записки о Рейчел, том 1
Встав теперь у окна, я с трудом откупориваю вторую бутылку вина. Брызги летят на подарок Рейчел к моему двадцатилетию: томик Блейка издательства «Лонгман». Снаружи очень темно, так что будет уместно провозгласить:
Меркнут в ночи
Света лучи -
Юность не может цвести в кандалах![7]
На моем столе — море блокнотов, папок, конвертов, писем, клочков бумаги; все они связаны с Рейчел. Надев очки, я составляю предметные указатели, координирую сноски, помечаю красными и синими чернилами перекрестные ссылки.
Мы должны начать с достаточно ровного развития отношений, которое характеризовалось случайными встречами, недобросовестной подготовкой, сомнительными успехами. Поглядывая в «Завоевания и Методы: Синтез», я пишу на внутренней стороне обложки личной папки Рейчел:
Исходный 2Б
Компенсаторные тенденции A3
Гамбит Эмили
Отсроченный вариант Мэрилин.
Я стираю «отсроченный» и вписываю «отклоненный». Но это не вносит ясности.
Мой первый день в подготовительной школе был крайне обескураживающим, и не столько для меня (как я чувствовал), сколько для директрисы и ее персонала. Они были абсолютно беспомощны, как и большинство обладателей подобных регалий.
По дороге в школу, шагая по симпатичной Аддисон-авеню, я достал два письма, полученные утром. Был безоблачный день, и поскольку я вышел неприлично рано, то нашел себе на скамейке место среди птичьего помета и присел, чтобы как следует их изучить.
То, что у моей матери были хоть какие-то письменные контакты с внешним миром, являлось трогательным подарком Британской государственной типографии. Мое имя было написано с ошибками, адрес даже я не смог бы разобрать, в верхнем левом углу — четыре перевернутые однопенсовые марки. Я надел очки и начал продираться сквозь строчки: «Жаль не смогла попрощаться в воскресенье… разобрался?., болеет… Твой отец в Лондон на две недели, но… устраивает дома довольно большую вечеринку… друзья по колледжу… ты придешь?.. Привет Дженни… Норман себя ведет… миссис Вик нашла фуфайки, что ты забыл…»У меня горело лицо. К чему все это? Не может быть, чтобы просто так. Ах вот, зловеще ясная концовка: «…Береги себя. Узнай у него, сколько их придет. Его можно найти по 01 -937-28-14.
9-3-7, 3-А-П, Запад: район Кенсингтон; наверное, там живет его шлюшка. Почему бы матери не позвонить ему в офис? Или это такая хитроумная демонстрация равнодушия? Все это меня наверняка расстроило бы, но я уже договорился о чае с Рейчел — a deux [8]. И этот телефон мог мне еще пригодиться.
Второе письмо, все заклеенное кричаще яркими марками, пришло авиапочтой. Его прислала Коко.
Коко была шестнадцатилетней дочерью ливанского профессора экономики, который подружился с моим отцом, будучи «приглашенным лектором» в Кембридже в позапрошлом году. В течение лета их семья навещала нас трижды, по уикендам. Загорелая, экзотичная, кокетливая, она сочла меня совершенно неисправимым. В первый уикенд я поцеловал Коко на площадке между этажами. Во второй — гладил ее неразвитые груди в теплице. В третий — убедил ее прийти в мою комнату в двенадцать ночи — идеальная ночь, — впрочем, соития так и не произошло. Ей едва ли было тогда пятнадцать, и я не хотел выйти из тюрьмы, когда ей исполнится двадцать один. Вдобавок она бы мне не дала. Я поддерживал с ней переписку, поскольку это позволяло мне чувствовать себя сексуально активным и пользующимся спросом, к тому же я люблю в письмах пускать пыль в глаза. Я прочел:
