Ознакомительная версия.
— Не было у меня никаких интересов… — растягивая почему–то слова, медленно произнесла Ксюша, не слыша своего голоса. — Надо его дочке позвонить, Лизе…
— Ну так звоните, в чем дело? – начала раздражаться врачиха. – Вот наказанье, а? Почему так? Как мое дежурство – обязательно летальный исход… Прямо как будто подгадывают они, что ли?
— Я не умею звонить… Вот… — протянула она врачихе пакет.
— Что это?
— Это его сотовый телефон – там номер его дочери записан, Лизы… Она в Дании живет…
Сунув пакет прямо ей в руки, она повернулась и медленно пошла к выходу, ничего не видя перед собой и разводя руками, как будто и в самом деле была слепой. А что – может, и в самом деле… И слепой, и глухой, и насмерть перепуганной, и снова к земле прибитой окончательно и безысходно…
***
Похороны Ивана Ильича прошли быстро, богато и суетно. Прилетела из своей Дании Лиза – красивая моложавая женщина с модной прической неровным ежиком. Деловым голосом, не смотря на сильно заплаканные глаза и убитый горестный вид, отдавала распоряжения. Мать вьюном крутилась вокруг нее, заглядывала преданно в лицо, постоянно прикладывая к уголкам глаз кончик носового платка – плакала будто… Лиза досадливо отворачивалась, тихо раздражаясь на приставучую чужую тетку, рыдала, обнимаясь с красивыми статными стариками — бывшими сослуживцами Ивана Ильича. Была она худенькой и хрупкой, как девочка, и совсем на отца не похожей. Ксюша наблюдала за ней издали, не решаясь подойти. А зачем? Что она ей скажет? Что любит Ивана Ильича? Да кому теперь это интересно…
На поминках впервые в жизни попробовала черную икру. Сжевала равнодушно бутерброд, не чувствуя ничего абсолютно. Как таблетку проглотила, без вкуса и запаха. Она даже горя своего не чувствовала – так, тошнотворная грязная пустота какая–то… Сидят люди кругом, жуют и пьют, и вкусно им, наверное, и от водки горе их легче становится. Вот мама сидит – улыбается жеманно генералу какому–то, платочек опять к глазам прикладывает… Почему ж ей не плачется никак? Ничего нет, никаких ощущений. Даже страх привычный – и тот подевался куда–то! Вчера мать дома кричала на нее с визгом весь вечер – сердилась за ту тысячу долларов, которые она вместе с телефоном в больнице оставила, а она сидела, смотрела на нее и не боялась нисколько… Ну, кричит и кричит. И что? Она всегда кричит…
Долго ехали с поминок домой на дребезжащем трамвае, мать бурно обсуждала прошедшие похороны, возмущалась:
— Могла и по–человечески похоронить, в землю…Дочь называется! Взяла и сожгла… Лучше б он мне доверился! А так – все коту под хвост!» — громко рассуждала она, обдавая Ксюшу запахами водки и бифштексов с недожаренным луком. – Ну, вот скажи мне, зачем этой Лизе здесь квартира нужна? Сейчас улетит в свою эту Данию, а она пустовать будет… Эх!..
Дома мать, не раздеваясь, пошла сразу на кухню – жаловаться соседкам на жестокую судьбу, вернувшую ее в ненавистную «воронью слободку», где жить «порядочному человеку вообще практически невозможно». Было слышно, как надрывно звенит на одной ноте ее резкий и неприятный голос, как охают вместе с ней соседки, как старушечьим фальцетом тараторит что–то, перебивая ее, Васильевна… Олька спала на снова разложенной в углу раскладушке, красиво разметав вокруг головы белые кудри, посапывала совсем по–детски. Ксюша обвела равнодушным взглядом убогое жилище, развязала на шее черный кашемировый платок, который утром ей дала мать, потому как «все же должно выглядеть прилично»…Сложив его аккуратным квадратиком, выдвинула верхний ящик старого допотопного комода и удивленно застыла, обнаружив там совсем незнакомый предмет — красивую витую шкатулку. Она машинально открыла крышку и долго смотрела на необыкновенное, непривычное глазу ее содержимое – причудливые золотые украшения переплелись между собой, образуя сверкающую кучку из красных, зеленых, голубых камней, ниток жемчуга, цепочек, брошек. Тут же пристроилась и внушительная пачка долларовых купюр, перехваченная желтой аптечной резинкой, а рядом с ней – бархатная красная коробочка, из которой гордо сверкнул ей в глаза необыкновенно красивый орден. «…А если я отсюда возьму себе чего–нибудь, а?» — вдруг четко прозвучал в голове голос матери, заставив Ксюшу содрогнуться от отвращения. Не думая больше ни о чем, она схватила шкатулку, бросилась к двери и, быстро сунув ноги в кроссовки, стала торопливо натягивать куртку, не выпуская шкатулки из трясущихся, ходящих ходуном рук. Внутри тоже все тряслось от страха, когда, стараясь не издать ни единого лишнего звука, под доносящиеся с кухни причитания матери она пробиралась к входной двери, выскакивала на лестничную площадку и кубарем катилась вниз по лестнице. Уже отбежав подальше от дома, сунула шкатулку за пояс джинсов, застегнула куртку и, с трудом выравнивая дыхание, пошла на трамвайную остановку, отворачиваясь от холодного ветра и придерживая обеими руками капюшон куртки – шапку–то впопыхах надеть забыла…
***
— Вам кого, девушка? – удивленно спросила открывшая ей дверь Лиза.
— Вас…
— Вы уверены?
— Да, да… — быстро закивала головой Ксюша. – Вы меня не помните, наверное. Я сегодня на похоронах Ивана Ильича была…
— Извините, но у меня времени совсем нет, я ведь улетаю ночью. А у вас ко мне дело какое–то?
— Да, дело… — трясущимися от холода и волнения губами выдавила из себя Ксюша. – Простите, я сейчас… Я замерзла очень…
— Так, ладно. Раздевайтесь быстрее и проходите на кухню! – скомандовала вдруг решительно Лиза, с жалостью глядя, как Ксюша посиневшими скрюченными пальцами пытается расстегнуть молнию на кутке. – Я срочно должна напоить вас горячим чаем с коньяком, иначе меня потом совесть замучит!
— Ну что вы, не надо… — испуганно отказалась Ксюша, поймав, наконец, собачку замка и дергая ее вниз. – Я сейчас… Я только шкатулку достану – и все…
— Да какое там, не надо! – уже от порога кухни обернулась к ней Лиза. – Проходите сюда быстрее, я уже чайник включаю!
— Вот, Лиза, возьмите, я вам принесла…
Ксюша поставила на кухонный стол шкатулку и отступила на шаг, втянув голову в плечи и отвернувшись, будто ожидая удара. Ее все еще трясло – то ли от холода, то ли от страха, то ли от огромного стыда за некрасивый материнский поступок – она и сама бы не смогла определить, от чего больше. А еще чай надо пить! Да она бы лучше убежала бегом отсюда – какой там еще чай…
— Что это? – чуть повернула голову стоящая к ней спиной Лиза. – Сейчас посмотрим… А вы какой чай пьете, зеленый или черный?
— Мне все равно…
— Тогда зеленый! А коньяку я вам побольше плесну. И сама с вами попью – с ног уже валюсь от усталости! Да садитесь же, чего вы прям скромная какая! Вас как зовут?
— Ксения…
— А я Лиза. Да вы, наверное, знаете, раз пришли… Показывайте, что там у вас…
Лиза поставила перед Ксюшей большую дымящуюся чашку, исходящую терпким коньячным запахом, подвинула поближе сахарницу. И тут же удивленно воскликнула:
— Ой! Это же наша шкатулка! А откуда она у вас? — Она с любопытством взглянула на Ксюшу, и тут же осеклась, наткнувшись на ее перевернутое от страха лицо.
— Да вы пейте, пейте чай, Ксения… Чего вы на меня так уставились? Я вас бить вовсе не собираюсь… Не хотите – не отвечайте!
— Это мама… Знаете, она жила здесь последнее время, у Ивана Ильича… Наверное, когда вещи свои собирала, случайно и шкатулку положила…
— А ваша мама – это такая маленькая шустрая женщина, вся в белесых химических кудряшках, да?
— Да, это она…
Лиза открыла шкатулку, долго смотрела на драгоценности, потом улыбнулась тихо и грустно:
— Надо же… А я еще подумала – куда это отец бабушкино наследство запрятал… А орден–то зачем она взяла? На память, что ли?
— Вы простите ее, Лиза! Пожалуйста…
— Да ладно… Спасибо вам, что вернули! А она об этом хоть знает?
— Нет. Я сама взяла, она и не видела ничего…
— Понятно… Так вам теперь, значит, не позавидуешь! Сильно ее боитесь?
— Да я всегда ее боюсь! С самого рождения – все боюсь и боюсь!
— А вы знаете, Ксения, мне ведь это чувство тоже знакомо… — глядя в свою чашку, тихо произнесла Лиза. – Я тоже все время боялась своей матери. Папа у нас, царствие ему небесное, не очень ей верным мужем был, если мягко сказать. Нервничала она сильно из–за него, и в меня свое раздражение складывала, складывала… Я очень сильно боялась, что папа от нас уйдет! Думала все время – как же я с ней одна останусь…
— Да? А Иван Ильич говорил, что вы на него за маму сильно обижались! – выпалила вдруг Ксюша.
— Он так говорил, да? Странно… — Лиза наморщила лоб. — Нет… Никогда не обижалась. Боялась – да. А на обиду сил не оставалось.
— Надо же… Выходит, Иван Ильич прав был, когда говорил, что в каждой женщине хоть капельку, хоть совсем малюсенькую, но все равно живет Ксюша Белкина…
— А кто это?
Ознакомительная версия.
