Мысль об Анне каким-то образом навела его на мысли о лесе.
— Лес — это богатство! — говорил он. — Мы с бароном… мы с бароном… Покупать по дешевке, вот что я хотел сказать. И держать! И продавать подороже! А еще лучше вообще не продавать! Да, понимаю, ты собрался здесь у нас лес скупать. Конечно, такой башковитый мужик… А мне что — пожалуйста, если ты только дорогу перебегать не станешь. Аннерс да Шённе — этих овечек я стригу. Но с Нурсетом можешь попытать счастья, если есть охота.
Он говорил о них, не понижая голоса, словно их тут не было. Да они его и не слышали.
— С кем это у тебя договор? — спросил он и пристально посмотрел на Ховарда. — С помещиком Анкером?
На все вопросы Ховард отвечал уклончиво и кое-как выкрутился. Прежде чем скупать лес, сказал он, надо получше познакомиться с селением. А с Нурбю тягаться у него и в мыслях не было.
Нурбю остался доволен ответом и заговорил о том, давно ли Ховард знает Брюфлатена — того барышника, что заезжал на свадьбу.
Двое других все еще потешались над Шённе, снова и снова повторяя те же самые фразы.
Ханс Нурбю заметил, что Ховард смотрит на эту троицу, и сказал:
— Да плюнь ты на них — раз и навсегда. Мелкие они людишки.
Ховард собрался уходить — на этот раз всерьез.
Однако уйти он не мог, мешало чувство, которое он испытывал и раньше, но не с такой остротой.
Ему было здесь неприятно до отвращения и хотелось только одного: выбраться отсюда. Но именно поэтому он не мог просто так взять да уйти, потому что тогда все поймут причину и обидятся.
Конечно, вся троица в таком состоянии, что им это было бы все равно, через пять минут они забыли бы про него, а четвертый, Ханс Нурбю, скорее всего, подумал бы: он из-за этих троих ушел.
Вполне возможно. Но Нурбю не сводил с него подозрительного взгляда, и это мешало уйти.
И Ховард продолжал сидеть, говорил «да», «это само собой», «может, оно и так» и все ждал случая, когда удобно будет подняться и сказать: «Ну, спасибо, мне пора».
Вдруг Аннерс Флатебю заметил его. Он выпрямился на своем стуле и прогнусавил:
— Смотрите-ка, а вот и наш, как пастор говорит, миссионер.
И, набиваясь на ссору, продолжал:
— Ага, по-твоему, значит, мы свою землю обрабатывать не умеем, так, что ли? И ты нам покажешь, стало быть, чему тебя в школе научили, так, что ли?
Ховард спокойно отвечал, что и не думал быть миссионером. Нет, если он что и собирается, так это поднять немножко Ульстад.
Ответа Аннерс не понял и принялся повторять свой вопрос. Чем больше он его повторял, тем смешнее ему казалось, что такой вот пришлый, такой вот сопляк собирается учить их свою землю обрабатывать. Он засмеялся и, уже не в силах остановиться, хохотал все громче и громче.
— Миссионер, говорит пастор. Миссионер. Ха-ха-ха.
Ховард подумал только: теперь еще труднее будет уйти.
Нурсет, мрачный и злой, сидел за дальним концом стола. Он решил, что и ему пора вмешаться в беседу.
— Нам тут пришлых не надо! — сказал он.
Ховард не ответил.
Но у Ханса Нурбю засели в голове слова Ховарда об Ульстаде.
— Ага, значит, по-твоему, в Ульстаде плохо хозяйствуют? Пожалуй, так оно и есть: Ула, тот ведь больше о лесе думал.
Ховард вообще не собирался говорить об этом, тем более здесь и сейчас. Но молчание в горнице стало как бы чем-то живым и злобным, оно как бы подняло голову и без слов крикнуло ему в ухо: «Скажи что-нибудь!»
И он стал отвечать Хансу Нурбю, а остальные продолжали молоть свое. И тут же, не успев даже сообразить, как это вышло, сказал лишнее.
Он услышал свои слова о том, что если земледелие со временем станет приносить больше доходу, то и хусманам можно будет жизнь облегчить. Здесь хусманы получают в день четыре шиллинга, а на многих хуторах в главном приходе им платят шесть. Но почему считать, что шесть — это предел? Если хусманам станут больше платить, они станут лучше работать.
Говорить всего этого он не собирался. А уж если говорить, то сказать это надо было иначе. Но он был как бы и здесь и не здесь, мысли его витали где-то далеко. С ним случилось то непредвиденное, что порой случается с каждым. Он хотел уйти и остался, он хотел промолчать, а наговорил лишнего.
Аннерс Флатебю был уже настолько пьян, что почти не понимал, что ему говорят. Но временами у него словно дверка в голове открывалась и он начинал слышать. Почему-то он расслышал слова Ховарда о хусманах, и это его страшно развеселило.
— Ого! Он из хусманов богатеев хочет сделать! — крикнул он. И снова захохотал. Навалившись на стол, он хохотал, выл от смеха и никак не мог остановиться. Он попытался передразнить Ховарда — Мы прибавим хусманам жалованья, а они тогда станут лучше на нас работать!
И он снова захохотал так, что слезы покатились по лицу.
— Ну, давно я так не веселился — ха-ха-ха! — со свадьбы — уж это точно! Ха-ха-ха!
Смех заразил других. Шённе засмеялся, сам не зная чему. Нурсет засмеялся, и даже Нурбю не мог удержаться, но смеялся он больше, пожалуй, над своими гостями, которые толкали друг друга в бок и хохотали, вытирали слезы и хохотали, пытались остановиться, но снова заливались смехом.
Нурбю овладел собой. Он хлопнул Ховарда по плечу и сказал:
— Добро пожаловать к нам в Нурбюгду! Но все это насчет хусманов выкинь из головы, да поскорей. В других местах это, может, и хорошее дело, но не у нас.
И он снова залился смехом, вместе с остальными.
В комнату вбежала служанка с белым, как бумага, лицом:
— Ханс! Ханс! Иди сюда скорее! Анна задыхается, такого еще не было! Она…
Ханс Нурбю поднялся и побежал на кухню.
Гости сидели, хохотали, утирали слезы и снова хохотали.
Но мало-помалу смех стих.
Шённе смолк первым, он удивленно огляделся, словно проснувшись, опустил голову на руки, лежащие на столе, и сразу же заснул. И Аннерс огляделся: гм, куда это Ханс задевался?
Нурсет по-прежнему злобно косился на Ховарда.
— Пришлые! — сказал он.
Ханс Нурбю долго не возвращался. Ховард поднялся и прошелся по горнице: хотелось отойти подальше от троицы.
Из соседней комнаты донесся плач служанки и голос мальчика: «Мама!»
Потом все стихло. Троица за столом заснула.
Вдруг до Ховарда донесся жалобный крик мальчика: «Мама! Мама!», слившийся с причитаниями служанки.
Затем душераздирающий плач.
Прошло еще несколько минут. Ханс Нурбю вернулся бледный и, казалось, совершенно протрезвевший.
— Анна только что померла, — сказал он.
Ховард не нашелся что сказать, он был точно в оцепенении. С Хансом творилось что-то неладное.
— На год опоздала! — пробормотал Нурбю, как бы обращаясь к самому себе.
Он стоял, устремив перед собой странный взгляд, и видно было, что он постепенно закипает злостью; его коренастое тело как бы стало еще коренастее, а лицо словно заострилось. Длилось это недолго. Ханс взял себя в руки.
— Помоги мне выставить этих мужиков, Ховард, — сказал он. — Пусть домой ковыляют.
Они подошли к гостям, спавшим, уронив голову на стол, и принялись расталкивать их.
— Уходите! — сказал Ханс Нурбю. — Анна померла!
Нурбю все повторял и повторял эти слова.
Наконец гостей удалось растолкать. Но им было непонятно, где они, а что надо уходить — этого они вовсе не могли взять в толк.
Анна? Анна их выгоняет? Да разве это похоже на Анну?
— Ты только пусти меня к Анне! — гнусавил Флатебю. — Анна никогда мужика за рюмочку-другую не осудит.
Все время за стеной слышался детский плач.
Наконец они выставили всех троих на двор. Но те ничего не понимали и продолжали молоть всякую ерунду. Один из них — Шённе — все время смеялся.
— Счастливо, Ховард! — сказал Нурбю. — Я, пожалуй, дверь запру.
Последнее, что увидел Ховард: все трое, падая и спотыкаясь, топтались по кругу, хлопали себя по коленям и заливались придурковатым смехом.
Уже свечерело, когда Ховард поехал домой. Позади слышались крики и смех пьяной компании. Впереди под вечерним небом лежало тихое селение, слева озеро, за ним темный кряж. Солнце садилось в мешок из красных облаков, как часто бывает после ветреного дня. К закату ветер почти улегся, лишь редкие порывы гнали пыль и сухую листву. Ни на полях, ни на дворах, ни на дороге людей уже не было видно. Народ кончил работу.
Ховард как раз выезжал из ворот Нурбю, когда зашло солнце, налетел порыв ветра, и все селение вдруг сразу как-то посерело, словно испустило последний вздох.
Сердце у него защемило, как осенью, когда он впервые один проезжал это место. Нурбюгда представилась ему стеною, о которую ему только лоб себе расшибить впору.
«Но нас с Рённев двое», — подумал он.
Однако и Рённев, и он вдруг стали такими маленькими, а селение таким большим, таким прочным и несокрушимым. Словно гора. И ему почудилось, будто какой-то голос вновь повторил те же слова:
