Он прожил в Нурбюгде недолго и знает о ней мало или даже, можно сказать, ничего. И все же ему вдруг показалось, что знает он ее вдоль и поперек, что никто не знает ее, как он.
Далекое, отрезанное от мира, окруженное на много миль лесами, селение это мало-помалу попадает в руки богачей из Кристиании, а крестьяне не могут этому помешать и даже не понимают этого.
Богатым помещикам, живущим в столице, уже принадлежит половина здешних лесов, а скоро они приберут к рукам и добрых три четверти. Только они имеют право пилить лес на доски. Они скупают у крестьян леса и древесину по той цене, что их устраивает. Крестьянам запрещается строить лесопилки — даже на собственной земле и даже для своих лишь нужд — или разрешается с условием, что они будут пилить только дрянные необрезные доски. Обрезные доски и бруски крестьянам пилить запрещено: на этом ведь деньги заработать можно.
Стыд и позор. Но таков закон. Придумали этот закон богачи, чтобы стать еще богаче.
В главном приходе стоит Завод. Там плавят железо, варят пиво, делают печки, точила, косы, топоры. Завод продает свои изделия во все концы страны и нуждается в угле и руде. Здешние крестьяне обязаны поставлять ему руду и уголь. Руду они добывают в небольших шахтах на склоне над селением, свозят ее на завод и получают несколько шиллингов — овчинка едва ли стоит выделки. Шиллинги они чаще всего пропивают на обратном пути, лошадей заезживают, навоз — удобрение — остается лежать на дороге, леса вырубаются…
Тут, пожалуй, ничего не поделаешь. У Завода есть и привилегии, и деньги, и власть, а над крестьянами стоит ленсман.
Но одному ни закон, ни власть, ни привилегии не могут помешать — тому, чтобы крестьяне, научились правильно пользоваться своей землей.
И этому научит их Ховард.
Сразу все события его прежней жизни обрели и смысл и связь. Стало на место, обрело смысл то, что раньше самому ему казалось беспорядочным и случайным. И тот год, когда он, заблудившись, попал в Дрангедал, встретился с девушкой и вел хозяйство ее отца, прикованного к постели крестьянина, который по складам, но одолел «Норвежские сельскохозяйственные сборники», и три года у пастора Тюрманна, и полгода у старшего учителя Свердрюпа в Конгсберге он порой считал потерянным временем. «Что же мне тут киснуть?» — думал он бывало. Добра и золота он не нажил, но кое-чему научился: по-настоящему понял, что такое земледелие и каким ему надо быть. Те полгода, что он проработал плотником и столяром в Борре, и то время, что он провел в кузнице у Силача-Кристиана в Недре-Эйкере, тоже оказались не напрасными. И то, что он несколько раз летом пас скот в горах, и то, что перегонял лошадей с Монсом Брюфлатеном, — все это тоже обрело смысл, он выучился всему, что только нужно крестьянину, знает теперь толк в земле и лесе, доме и орудиях, уходе за лошадьми и скотом. Он ведь знает, что в здешних местах ни один человек, даже пастор Тюрманн, не разбирается так, как он, во всем этом.
Для земледелия в мире настали новые времена. Новому научились во всей Норвегии лишь несколько человек. Он один из тех немногих, что выучился у этих нескольких.
Все это вихрем пронеслось у него в голове. То были даже не мысли, а, скорее, видения.
И вот он попал сюда.
«В этом есть смысл!» — подумал он.
Странно было выразить такое ясными словами. Он огляделся робко, почти испуганно. Но все было тихо, не видно ни души.
Он достаточно нагляделся на то, как хозяйствуют в Нурбюгде, чтобы понять одно: если землю разумно обрабатывать, она может тут давать урожай вдвое, а то и втрое против нынешнего. Сейчас можно сказать: Нурбюгда — бедное селение. Она доставляет богатство другим, а сами крестьяне кругом в долгах, хусманы голодают, а их жены ходят побираться в другие селения. А может она стать богатым селением, где всем еды хватит.
И крестьянам это по силам, но они сами того не знают.
Все здесь отсталое, все ведется по старинке, по обычаям двухсот-трехсотлетней давности. Землю ковыряют сохой, и год за годом сеют один и тот же дрянной овес на одной и той же пашне — до тех пор, когда и смысла-то уже почти что нет бросать зерно в землю. И все же как-то живут. Каждый третий год у них недород, а каждый девятый — неурожай; тогда они голодают, мрут понемногу, потом помногу, остальные, отощав, с грехом пополам выживают, а карманы у помещиков и заводчиков набиваются все туже. Так оно и идет.
Раз в полтора месяца пастор поднимается на кафедру и пытается научить крестьян чему-нибудь путному — говорит о картошке и озимой ржи больше, чем о небе и преисподней. Они сидят себе и спят, не слушают его, да и не понимают его датского языка[10]. Все остается по-прежнему.
Впрочем, они и не хотят понять. Обращаться к ним — все равно что об стену горох кидать. «Конечно, — отвечают они. — Конечно. Да, пастор дело говорит».
А за его спиной ухмыляются и перекидываются парой словечек.
Здесь, в этих местах, они мастера убивать словечками.
Ему придется подналечь. Толкать и тянуть. Заманивать, но не грозить и не пугать. Главное — не пугать.
Из здешних крестьян он никого не знает. Не знает? Как бы не так. Он знает их как свои пять пальцев. Нет самого черного потайного закоулка у них в душе, которого бы он не знал, не знал лучше, чем они сами.
Они горды, своевольны и упрямы. И трусливы. И медлительны. Господи, как медлительны…
Они боятся всего чужого, всего нового, как черта и даже больше: черт им все-таки понятнее.
То же самое и в других селениях — но здесь, пожалуй, хуже, ведь Нурбюгда — селение совсем глухое и совсем отсталое. И это крестьяне здешние отчасти понимают, а вместе с тем понимать не желают, поэтому они не уверены в себе, поэтому они держатся вдвойне самоуверенно.
Нет, говорить с ними не надо.
Они станут потешаться поначалу. Станут ухмыляться и ронять свои словечки. Старые соседи — соседи, такие близкие, что и тропка между их домами заросла, — вновь встретятся, чтобы дружно посмеяться над этим чужаком, который выучился обрабатывать землю в городе и думает, будто что-то можно делать иначе, чем это веками делалось до него.
Они много раз не выйдут в поле, чтобы всем вместе от души посмеяться над ним. Будет снова протоптано много заросших тропок, уж это точно!
Но удивиться им тоже придется. Они станут подслушивать и подглядывать. И вновь протопчут много заросших тропок, ведущих к Ульстаду, но лишь до изгороди.
Они станут смотреть, навалившись животом на изгородь, а затем расспрашивать своими коротенькими словечками — не его самого, этого еще не хватало, но других. А потом будут дома расхаживать по горнице и думать — ведь не такие уж они плохие. Через несколько лет (тем временем урожай в Ульстаде будет все расти и расти, а у них оставаться прежним) их начнет грызть зависть — ведь не такие уж они хорошие.
Их начнет грызть зависть Они будут смеяться и ронять свои словечки, но не даст им покоя мысль о том, что у этого тронутого и впрямь урожай все растет и растет, что его хусманам живется лучше, что рубит он в своем лесу меньше, а нужды не ведает, что и клеть у него полна и денежек на дне сундука побольше, если судить по рассказам.
Но чтобы мне да пойти к нему? Расспрашивать? Учиться? Этого еще не хватало. Нет уж, раз Перу, и Полу, и Уле, и Хансу гордость не позволяет, то и я…
Но вот настанет вечер, когда первый из них, потихоньку перейдя через поля, окажется в горнице в Ульстаде и, наклонив набок голову, станет расспрашивать. Очень, очень осторожно, как Никодим ночью[11]. И все же недостаточно осторожно. Кто-то его увидит, другой о нем услышит, третий и увидит, и услышит, а четвертый перепугается, что его обскачут, и, высунув язык, примчится средь бела дня.
Расспрашивать? Учиться? А почему бы и нет? Раз Перу, и Полу, и Уле, и Хансу гордость позволяет…
Ховард сидел в седле и улыбался. Если здешний народ примерно такой же, как в других селениях, то может пройти этак лет пять-шесть…
Но пришлым он останется для местных до конца своих дней. Друга у него здесь никогда не будет. Может быть, у его сына, если родится у него сын…
Он перевел дух, вернулся к действительности и огляделся. День-то какой прекрасный. Весеннее небо ясное, чистое, как серебро.
Он подъехал к огромной луже. В ней отражались небо и деревья, но глина на дне придавала всему желтоватый оттенок. Буланый посмотрел на лужу, помедлил и двинулся: увидел, что она мелкая. Ноги лошади разбили отражение, позади осталась всего лишь большая желтая лужа.
Да, подумал Ховард, так и нам не раз придется — мутить тихие лужи. Но ты не бойся, Буланый, они не так глубоки, как кажутся с виду.
Ховард и Буланый вспугнули глухаря, птица поднялась и полетела. По треску сучьев слышно было, как она тяжела, после нее еще долго дрожали ветки. Цокнула белка и осторожно глянула на Ховарда из-за ели. Решив, что всадник опасен, она снова цокнула, стрелой взмыла вверх и, распушив хвост, скачком перелетела на другую ель.
