Исходя из этого, Нейт обратился недавно к услугам бухгалтера – исключительное событие для человека, который за несколько лет почти научился самостоятельно рассчитывать налоговые льготы для получателей зарплаты. Другие, например Джейсон и Питер, всегда считали, что заслуживают лучшего. Джейсон слишком высоко ценил свое благополучие, чтобы вверять ногу рваному носку. А Питер, едва сводящий концы с концами преподаватель, скорее всего, носил шелковые носки ручной работы, которые заказывал у пожилого итальянского мастера. Разве ноги литератора не заслуживают такого же внимания? Нейт стянул коричневые носки и надел другую пару.
Перед выходом он еще раз проверил почту. Ничего, кроме обычных рассылок из новостных агентств. Раздосадованный, он убрал программу, и ее место занял последний открытый веб-сайт. Обнаженная красотка, поднявшись на цыпочках и выставив зад, прижималась грудями к кирпичной стене.
Последний раз Нейт спал с женщиной давно, почти два месяца назад. Шанс – если не переспать, то хотя бы побаловаться – был на вечеринке в прошлый уик-энд, с помощницей редактора, но в последний момент он решил вернуться домой в одиночку. В последнее время его пугала перспектива женских слез, которые, теоретически, могли и не иссякнуть никогда. Иногда, в разгар флирта, секундного просветления рассудка хватало на то, чтобы представить неловкую сцену, которая неизбежно случится через две-три ночи, когда он попытается улизнуть из квартиры, не дав обещания увидеться, не встретившись с ней взглядом, понимая, что она знает, что он делает. Потом, через несколько дней, звонок – нарочито бодрым голосом, заставляя себя излучать оптимизм, она как бы ненароком предложит обсудить планы на будущее. Прижимая к уху телефон, он не только испытает неловкость, но и начнет винить себя. Может быть, он и впрямь был неосторожен и выказал, движимый тактом и нежеланием испортить им обоим настроение, чуточку больший, чем намеревался, интерес? Как только такое случалось, как только его мозг отступал за границу пьяного настоящего и обозревал это вульгарное, повторяющееся, будто дурной сон, будущее, так сразу же ситуация менялась необратимо – нет, это невозможно… невыполнимо.
Таков был Нейт.
В последнее время произвольная и неослабевающая эрекция вызывала у него все большее беспокойство и даже опасения: а не является ли он латентным сексоголиком и не закончит ли тем, что его арестуют за мастурбацию в каком-нибудь флоридском порнотеатре?!. Но вместо того, чтобы успокоить рассудок, его новая стратегия сексуальной сдержанности лишь порождала беспокойство иного свойства. Он чувствовал себя размазней.
Да пошло оно! Он схватил с буфета бумажник и ключи. Может, таки взять да и трахнуть Ханну, а потом перетрахать всех баб, кому неймется, от Ред Хука до Уильямсберга. А начать стоит в кофейне, с Бет – симпатичной девушки за стойкой…
Бар на Миртл-авеню (известной в прошлом как Мердер-авеню) – его выбрала Ханна – встретил Нейта тусклым красноватым светом. Музыка – смутно знакомый альтернативный альбом начала 90-х – играла не слишком громко. По потолку шел открытый трубопровод. На столах стояли старомодные лампы – интересный штришок для сомнительного заведения, в целом изрядно обветшалого, мрачного, прячущегося за тяжелыми шторами. Как сказал Джейсон, настоящий притон можно узнать по туалетам. Если там не воняет, то это не притон – граффити на стенах в расчет не принимаются.
Ханна пришла в самом начале девятого и первым делом извинилась за опоздание на несколько минут.
– И оправдаться нечем, – добавила она, садясь на барный стул, – живу рядом, только улицу перейти.
Нейт уловил аромат кокосового шампуня.
Пока Ханна, слегка отклонив голову и поджав губы, определялась с напитками – выбирала между «кьянти» и «мальбеком», Нейт подумал, что она сильно похожа на одну его школьную знакомую. Эмили Кованс была в десятом, когда он был в двенадцатом. Ему она запомнилась сидящей на травке между корпусом старшей школы и кафетерием. Ее длинные золотистые волосы сияли так же, как у Ханны, но были тоном светлее, и она вплетала в них шнурок, а еще носила кучу серебряных браслетов и колечек с цветными камешками. Сандалии стояли рядом; из-под длинной пестрой юбки выглядывали изящные ножки. Вообще, его не тянуло к хиппи-чикам, но нежное влечение к малышке Эмили Кованс жило еще несколько месяцев. Даже теперь воспоминание о ней отозвалось каким-то странным, легким и свежим чувством.
Бармен поставил на стойку стакан. Ханна поблагодарила его, а Нейт спросил, нравится ли ей квартал.
– Очень. Правда, родители, когда приезжали в последний раз, увидели, как прямо перед домом предлагают наркотики. – Она улыбнулась, смахивая упавшую на глаза прядку. – Им это не очень понравилось.
Всматриваясь в ее лицо, Нейт пытался отыскать черты Эмили. Сходство то проступало, то уплывало в зависимости от угла зрения. Улыбка на губах Ханны начала меркнуть, и Нейт спохватился – пора что-то сказать.
– Моим весь Бруклин не нравится.
Ханна вскинула голову:
– Как это?
Крутя двумя пальцами стакан на стойке, Нейт посмотрел ей в глаза.
– Даже сын хиропрактика моей матери и тот живет на Манхэттене. А он, как она постоянно подчеркивает, в Гарварде не учился.
Ханна хихикнула:
– Замечательно.
– Они понимают, что я переехал сюда от нужды, – продолжал Нейт, – но не понимают, почему так здесь задержался. Я объяснил, что тут живут все мои друзья. Что в Бруклине обосновался весь издательский бизнес.
Ханна снова улыбнулась:
– И?..
– И попал в ловушку. Отец тут же подхватил: «Вот видишь? Я же все время тебе говорил – писательством никто не зарабатывает. Кроме разве что Стивена Кинга. И он, насколько мне известно, тоже не в Бруклине живет».
Ханна дернула подбородком, привычно откидывая с лица волосы.
Нейт снова уплыл в прошлое. Урок истории. Миссис Давидофф скрипучим голосом описывает схватки ФДР[30] с юридическим комитетом сената (Скотт, прикрывая ладонью рот, беззвучно шепчет: «Проворная Рука»), а Нейт смотрит в окно – на Эмили…
Когда он в последний раз думал об Эмили Кованс? Уже и не вспомнить. Теперь, в этом темном баре, где одежда посетителей пахла сигаретами, а на стене угрюмо мерцал розовый неоновый бокал мартини, он вспомнил не только Эмили, но и все свое тогдашнее восприятие мира. Он увидел то, чего не видел тогда: насколько сильно то волнительное и абсолютно свободное от какого-либо страха или тревоги увлечение определялось юностью, головокружительной перспективой стать студентом Гарварда – колледж и взрослая жизнь уже мерцали впереди, как награды за хорошее поведение. (Как же наивен он был, веря всему, что говорили о радостях колледжа преподаватели и школьные профконсультанты!) Он не знал тогда, что способность испытывать это искреннее и такое чистое влечение уйдет от него, отвалится, как шелуха. Его теперешнее «я» имело куда более дурную репутацию, подпорченную скоротечными, по большей части – похотливыми, желаниями, удовольствия от которых не приносили долговременного счастья.
– Когда-то мне нравилась эта песня…
Голос Ханны вернул его в настоящее. Нейт прислушался. «Простыни грязные, и ты тоже»[31], – выводил солист под жизнерадостный поп-аккомпанемент. Песня была из другого альбома, не того, что играл раньше. Нейт ее не узнал.
– Постоянно слушала ее в выпускном классе. И в колледже, на первом году.
Ханна рассказала, что выросла в Огайо и ходила в большую муниципальную школу, где такие вещи, как, например, чирлидерство, воспринимались вполне серьезно.
Она отпила вина.
– Можешь представить, почему панк казался тогда таким крутым.
– В Огайо?
– Ага.
Она провела пальцем по сложенной треугольником коктейльной салфетке.
– Большинство моих тогдашних друзей до сих пор живут в Кливленде. Те, кто поамбициознее, перебрались в Чикаго.
Ханна добавила, что в колледж Барнарда подалась под влиянием момента, а потом осталась в Нью-Йорке, поступив в школу журналистики.
– Из тех, кого я знала дома, никто не пишет и вообще ничем таким не занимается. У всех нормальная, постоянная работа в банках и страховых компаниях. В общем, как-то так…
Она подперла кулачком подбородок. Тонкий серебряный браслет соскользнул с запястья и провалился в рукав свитера.
– А ты? Ты уже чувствовал отстраненность от этого мира до того, как попал сюда? Или твоя семья…
Нейт знал, что она имеет в виду.
– Я уже говорил, что мой отец думает о писательстве как профессии?
Смех у Ханны был глубокий, чуть хрипловатый и теплый.
Нейт чувствовал, что подпадает под ее чары, хотя идентифицировать их пока еще не мог. Что-то такое было в ее тоне, какое-то игривое лукавство. Здесь, в баре, Ханна предстала перед ним другой – не такой, какой казалась раньше: жизнерадостной, практичной, компетентной, незаменимой на вечеринке или в походе. Теперь его впечатление менялось, он находил ее более интересной.
