Ханна вскинула бровь.
– Не совсем. Я хочу сказать: кто теперь пользуется словом «филистер»?
– Ты же понимаешь, о чем я…
– Не думаю, что люди, не читающие романов, хуже тех, кто их читает, если ты это имеешь в виду.
– Не думаешь?
– Может, они, ну, не знаю, научные гении или христиане, посвятившие себя благотворительности. Не представляю, как чтение романов может возвысить меня или кого-то еще над другими.
– Ты это всерьез? Ты действительно так считаешь? Или просто отдаешь дань политкорректности?
Ханна засмеялась, и кардиган распахнулся, явив контуры грудей под майкой.
– По большей части – всерьез. По крайней мере, я стараюсь так думать.
Нейт поймал себя на том, что действительно разговаривает с Ханной, не пытаясь при этом отмечать ее странности и интеллектуальные ограничения.
На свиданиях его интеллект зачастую становился доставляющим неудобство придатком; он не исполнял то, что от него требовалось, то есть не обеспечивал сдержанно-циничным юмором, галантностью, удачной оценкой творений трендовых авторов, а надоедливо напоминал о том, что ему скучно. Сейчас Нейту скучно не было.
– По-твоему, думать, что «Лолита» лучше телесериала про домашних любимцев, это снобизм? – не отступал он.
– Снобизм – думать, что ты чем-то лучше других людей только потому, что они не тащатся от самого изысканного рассказа о растлении несовершеннолетней.
Ее глаза блеснули в свете диско-шара.
Нейт предложил повторить.
Пока барменша готовила напитки, он вспомнил кое-что:
– Кстати, я и не знал, что вы с Элайзой подруги.
Ханна уставилась в черный пластик бара и, подталкивая пальцами, повела бокал, как хоккейную шайбу, по гладкой поверхности.
– Вообще-то мы не подруги. Сказать по правде, я даже удивилась, когда Элайза пригласила меня на вечеринку, – она подняла голову. – Должна признать, сюрприз получился приятный.
Теперь все сошлось. Поддерживать дружбу с женщинами Элайза не очень-то умела. Она часто и с удовольствием заводила подруг, но год от года их общее число только сокращалось. Нейт обратил внимание, что половина гостей на вечеринке были, скорее, его, а не ее друзьями.
– А ты? – спросила Ханна. – Вы с Элайзой?..
– Мы встречались одно время, – поспешил ответить он.
Ханна кивнула. Нейт тоже кивнул. Не может быть, чтобы Ханна уже не знала о них с Элайзой. Пару секунд они только кивали один другому.
– Это хорошо, что вы остались друзьями.
Ханна предложила выйти покурить. Нейт с удовольствием согласился – сидеть уже надоело.
Июнь выдался прохладный. Они стояли спиной к бару. На другой стороне улицы, в витрине ярко освещенной новой бодеги[34], стоял заваленный ананасами и бананами стол. Полки на задней стене занимали стопки туалетной бумаги «Нейчер харвест» в пасторальном зеленом целлофане. Рядом с бодегой пристроилось запущенное здание со стеклянным фасадом, в котором разместилась страховая контора.
Порывшись в сумочке, Ханна протянула Нейту сигареты. Он осторожно взял желтую пачку, держа ее на некотором удалении от себя, как трезвенник, вынужденный обстоятельствами обращаться с бокалом мартини.
– Не знал, что ты куришь.
Ханна продолжала копаться в сумочке.
– Только когда выпиваю, – ответила она, с некоторым затруднением ворочая языком. В баре Ханна пила наравне с ним, не отставая, и его это немало удивило.
Светофор моргнул зеленым глазом, и мимо, направляясь в сторону Манхэттена, пронеслись два желтых такси. Ханна откопала наконец пластмассовую зажигалку, взяла сигарету и, прикрывшись ладонью, щелкнула. Прикурив, она затянулась, и ее рот сложился в маленькое «о». Веки устало опустились. По лицу расплылась гримаса удовольствия.
– Ты как джанки[35].
Она показала ему палец, и Нейт, никак не ожидавший такого жеста, рассмеялся.
– Меня просто тошнит от всей этой антитабачной фигни. Это так тоталитарно.
Неожиданно для себя самого Нейт наклонился и поцеловал ее. Произошло это так быстро, что она удивленно, по-девчачьи, хихикнула и лишь потом ответила. Сигарета упала на землю.
Ее губы слегка отдавали пепельницей, но Нейту это не мешало. Ему понравилось заявление насчет «тоталитарности».
Он надвинулся на нее – так, что она отступила и прижалась спиной к кирпичной стене соседнего здания. Нейт оперся одной рукой о стену у нее над головой; ладонь другой скользнула по изгибу ее бедра. И тут грудь вдруг сдавило; тело отозвалось на мысль еще до того, как та успела оформиться в голове. Мысль пришла сама, без всякого его желания: а хорошо ли это все? И не есть ли это спонтанное чувство к Ханне сигналом того, что именно это ему и не следует делать?
Нет. Ладонь на стене сжалась в кулак, и ногти царапнули кирпич. Другая нырнула в ямочку пониже спины и дальше, вглубь. Хорошо… очень хорошо… Ее рука, забравшись под рубашку, ползла по его спине. «Заткнись на хрен», – приказал себе Нейт и отдался наслаждению.
Нейт поднес кофейник к свету. Нижняя его половина представляла собой мешанину из бледно-коричневых с темными обводами пятен – палеонтологическая летопись каждой чашки кофе, сваренной с того времени, как эту штуку чистили в последний раз. Он смочил в теплой воде губку и принялся тереть внутри.
Через какое-то время мысли повернули к Ханне. Прошлой ночью он неплохо с ней развлекся, и в этом не было ничего особенного. Обычно первые свидания проходили как надо. Необычным было вынесенное впечатление: благоразумие и интеллектуальная глубина. Нейт вряд ли признал бы это вслух, потому что он часто думал, что женщины бывают либо благоразумны, либо умны, но редко сочетают два этих качества. Кристен, например, была женщиной благоразумной, но не глубокой.
Может, он немножко женофоб, иногда спрашивал себя Нейт. На протяжении многих лет самые разные женщины жаловались на то, что едва ли не все его любимые писатели – не только мертвые и белые, но еще и мужчины. И хотя в голосе указывавших на сей факт часто звучали нотки злорадного прокурорского ликования, сам Нейт давал этому другое объяснение. Женщины гораздо чаще, чем мужчины, сталкиваются с препятствиями на пути к образованию и отсутствием возможностей реализовать себя. Они просто не написали так много, как мужчины.
Чего он не говорил – зачем подбрасывать обвинителям лишний повод? – так это того, что из всех литературных жанров и направлений всегда предпочитал те, что считаются по своей природе мужскими.
Писатели, оказавшие на него сильнейшее впечатление, отнюдь не черпали вдохновение в личных обидах и недовольствах. (Они вряд ли могли писать стишки под названием «Мамочка».) Конечно, это не было адекватной оценкой писаний всех или даже большинства женщин. Но факт оставался фактом: когда он читал что-то, чем восхищался и что было написано сейчас, в настоящем – беллетристика или нон-фикшн, значения не имело, – вероятность того, что это написал мужчина, составляла примерно восемьдесят процентов.
Нейт считал, что женщины так же сообразительны и умны, как и мужчины, и так же могут рассчитать, через какое время поезд А встретится с поездом В, если они движутся навстречу друг другу со средней скоростью С. Они так же, как и мужчины, способны к рациональному мышлению, но только оно, похоже, не очень-то их интересует. Они с готовностью воспользуются рациональным аргументом для защиты того, во что верят, но вряд ли примут его, если он противоречит их предпочтениям или, что еще хуже, интуиции; если он подрывает их драгоценное мнение или принижает самооценку. Множество раз, когда ему приходилось спорить с женщиной, стороны подходили к точке, когда становилось ясно: никакой аргумент на мнение противной стороны уже не повлияет. Ее позиция основывалась на том, что она «так чувствует», и, как следствие, сдвинуть ее не представлялось возможным.
Даже интеллектуальные женщины в первую очередь, похоже, интересовались адвокатурой, ставя свой интеллект на службу феминизму, окружающей среде, благополучию детей или интерпретации собственного опыта. Взять ту же Аурит. Очень умная женщина, одна из самых. Проницательная, оригинальная, нисколько, в отличие от определенного типа представительниц своего пола, не страдает интеллектуальной робостью и без всякого смущения бросает вызов устоявшимся представлениям. Но выбранные ею темы – сионизм, иудаизм, патриархат – уходят корнями в ее собственную жизнь. Всякий раз, когда она пыталась писать на отвлеченную тему, результат получался удручающий. Ее не интересовали международные отношения или ближневосточная политика; ее интересовала жизнь в сумасшедшей, раздираемой конфликтами еврейской семье, функционирующей наподобие двухголового чудища, где постоянно сталкиваются друг с другом либеральный социализм и примитивный трайбализм[36]. Другими словами, ее интересовала только сама Аурит. Что ж, прекрасно. Но только это уже другое.
